Когда он ездил на Керкиру, его друг и сослуживец Пантелис Дзекос привел его в свой дом и представил матери: «Вот тот, кто меня спас». Услышав такие слова, Старец подскочил и стал горячо возражать: «Да что ты, что ты! Это Господь тебя спас, а не я». Достойно замечания то, что, приехав на Керкиру и встретившись с другом Пантелисом, Старец не открыл ему своего монашеского имени. Когда, спустя много лет, сын Пантелиса Филипп посетил Святую Афонскую Гору и пришел к Старцу, тот понял, что юноша был сыном его армейского друга, однако своего мирского имени ему не открыл. С юношей он послал отцу подарки и благословения. Вернувшись на Керкиру, Филипп взахлеб рассказывал отцу о доброте Старца Паисия, но господин Пантелис, не понимая, о ком идет речь, жалел, что тот не смог разыскать на Афоне Арсения Эзнепидиса. Он разыскивал его 35 лет и только после кончины Старца узнал, что Арсений Эзнепидис был Старцем Паисием Святогорцем. Потом господин Дзекос говорил: «Если бы он от меня не скрывался, то я раструбил бы по всему свету, что он меня спас, ушел бы из мира на Афон и остался бы жить вместе с ним».

Из некоторых внешних поступков и слов Старца его смиренное мудрование становилось явным и заметным другим.

Приходя на Всенощные бдения в монастыри, он вставал в самой дальней стасидии. Он уклонялся от чтения Предначинательного псалма, Символа веры, "Отче наш" и прочего, что по святогорскому чину читает на богослужении старец или наиболее уважаемый из монахов, – несмотря на то что другие отцы, присутствовавшие на бдениях, были его учениками, а по возрасту годились ему в сыновья и внуки. Во время Святого Причащения к Чаше он обычно подходил вторым, пропуская вперед самого младшего из монахов или детей, если они присутствовали на службе. Он чувствовал себя последним после последнего.

Чтобы не забывать о том, кто он, Старец карандашом написал на стене своей кельи в каливе Честного Креста:«Господь воздвигает от земли нища и от гноища возвышает убога»150.

Однажды, когда Старец приехал в женский монастырь, радостная игуменья собрала всех сестер и велела звонить в колокола, желая устроить Старцу почетную встречу. Но Старец, не зная, куда себя деть от неловкости, резким тоном сказал игуменье: «Матушка! Ты что это такое устроила?! Мне надо не в колокола звонить, а в консервные банки». В старину в деревнях гремели консервными банками и жестянками перед человеком, которого хотели опозорить.

Если Старца хотели сфотографировать, записать его речь на магнитофон или рассказывали о нем другим, Старец становился строгим и ругал этих людей. Когда ему показывали его фотографии, он говорил: «Нука, дай я посмотрю», брал фотографии и их разрывал. Узнав, что ктото тайком записал его беседу на магнитофон, он забирал кассету и сжигал ее в печке. Когда один человек попросил у него благословение написать о нем статью в газете, Старец ответил: «Ты меня не смеши, не смеши. Пиши про кого хочешь, только меня оставь в покое и никаких статей про меня не печатай – если хочешь, чтобы у нас с тобой остались нормальные отношения». Один монах, которого Старец часто принимал и помогал ему, восторженно рассказывал о нем другим. Узнав об этом, Старец наложил на него епитимью: три года не приходить к нему в каливу. Один человек в Суроти в лицо назвал Старца святым, и Старец заплакал. Да и что он мог сделать? Как он ни старался, жить в безвестности ему уже не удавалось. Бог хотел прославить его уже в жизни сей. Таков духовный закон. Чем больше человек гонится за своей тенью – то есть за славой, тем больше слава от него убегает. Чем быстрее он пытается от нее убежать, тем быстрее она следует за ним. Именно это произошло и со Старцем Паисием.

Когда Святую Гору Афон посетил Вселенский патриарх Димитрий, Старец в числе других отцов пришел взять его благословение. Ктото из свиты патриарха сказал ему: «Ваше Святейшество, пришел отец Паисий». Смиренный патриарх поднялся с архиерейского места, чтобы поприветствовать Старца. Тогда Старец упал ему в ноги, прижав лицо к полу, и оставался в таком положении, пока ктото из окружавших патриарха епископов его не поднял. В это же время в Протатском храме находился и президент Греции. Далее следует рассказ начальника личной охраны президента господина Константина Папуциса: «О Старце Паисии я раньше слышал. Я представлял его высоким, величественным и ждал, что в храме он займет почетное место. Однако мне показали на старенького монаха, который с опущенной головой стоял в укромном месте за храмовой колонной. Он был худеньким, невысокого роста, но в его облике было чтото Божественное – привлекающее к себе других. Один из полицейских узнал Старца и сказал другим: "Отец Паисий!" И вдруг все охранники из службы личной безопасности президента, как по команде, сорвались со своих мест и побежали к Старцу за благословением. Я остался с президентом один. Я растерялся. Пытался позвать их, но куда там! И тут, повинуясь повелению сердца, а не рассудка, не подумав о последствиях, я тоже оставил свой пост и побежал под благословение Старца. Бог сохранил нас, и никакого ЧП не произошло.

Старец Паисий, будучи не в состоянии уклониться от "атаки" сотрудников Службы безопасности, легонько постукивал каждого из нас по голове, говоря: "Давайте, ребята, давайте: назад, на работу, на работу".

В каждом из нас произошло какоето внутреннее изменение. Нас переполняла ранее не испытанная нами радость».

Если Старца спрашивали, гордится ли он, когда ему оказывают столько чести, он отвечал: «Что мне гордиться, если я знаю, кто я такой. А когда я подумаю еще и о том, сколько литров крови излил за меня Христос, то едва не теряю рассудок.».

Имея в виду множество людей, приходивших с ним встретиться, Старец говорил: «Несмотря на то что я – самая обычная тыква, мучающиеся от жажды люди в нетерпении приходят ко мне, чтобы утолить свою жажду, ожидая найти сочный арбуз».

Старец расстраивался изза того, что он стал всем известным. Изливая свое сердце человеку, которому он доверял, он говорил: «Мой самый большой враг – мое имя. Самое большое зло сделали мне не враги, а знакомые и друзья. Если бы в начале своего монашеского пути я знал о том, чем все это закончится, то уехал бы в Иерусалим, стал бы тайным монахом и носил бы черное пальто и скуфью, длинные волосы и бороду. Никто не знал бы о том, что я монах, и я мог бы жить так, чтобы оставаться в безвестности».

Старец не верил в похвалы, не услаждался ложной человеческой славой. Поэтому она ему и не повредила. Он говорил: «Моими делами хулится имя Божие. Но я, совершаю их не ради того, чтобы сознательно сделать зло, и поэтому верю, что меня помилует Христос».

Старец радовался, видя, как другие достигают высших степеней церковного служения: становятся священниками, духовниками, игуменами, епископами. Он помогал таким людям и, видя, что они достойны высшего сана, побуждал их его принять. В его сердце не было ни следа ревности, зависти или чувства собственной неполноценности. Он хотел видеть всех стоящими выше себя и помогал молодым монахам в их [духовном] преуспеянии. «Для того чтобы возрос и принес духовный плод молодой монах, – говорил Старец, – я готов стать той землей, на какой он будет расти».