Н. В. Пигулевская была лучшей ученицей крупнейшего русского гебраиста П. К. Коковцова (1861—1942; умер в блокадном Ленинграде). В 1920-х годах вышли в свет ее первые работы. Но в конце 1920-х годов она была арестована (между прочим, в одной «подследственной» группе с М.М. Бахтиным) и отправлена в Соловецкий лагерь. Это было одним из проявлений тогдашней тотальной программы уничтожения основ русской культуры; выше уже упоминалось о широкомасштабных репрессиях 1929—1930 годов, обрушившихся на многих виднейших представителей исторической науки во главе с академиком С. Ф. Платоновым. Сейчас начинают появляться первые «расследования» этой злодейской акции.

В июне 1929 года атаку на русских историков в Академии наук предприняла специальная «Правительственная комиссия» под руководством члена Президиума ЦКК (Центральной контрольной комиссии) ВКП(б) Я. И. Фигатнера; в октябре по настоянию Фигатнера— сообщается в нынешнем «расследовании» этой атаки,—«срочно прибыли председатель Центральной комиссии по чистке Я. X. Потерс и член президиума той же комиссии Я. С. Агранов (то есть уже из верховных кадров ОПГУ—В.К.)... В настоящее время нам известны имена почти полутора сотен человек, арестованных в период с октября 1929 по декабрь 1930. Наверняка учтены не все... Две трети арестованных — историки и близкие к ним музееведы, краеведы, архивисты, этнографы»^111в.

Главным «обвиняемым» комиссия Фигатнера сделала выдающегося историка С. Ф. Платонова (1860—1933) — ученика К. Н. Бестужева-Рюмина (1829-1897) и В. О. Ключевского (1841-1911). И напомню хотя бы несколько имен его арестованных тогда «подельников»: С. В. Бахрушин, С. Б. Веселовский, Ю. В. Готье, Б. Д. Греков, М. Д. Приселков, Б. А. Романов, Е. В. Тарле, Л. В. Черепнин. Эти люди, как и целый ряд других подвергшихся в то время аресту — цвет русской исторической науки. Если бы они исчезли, развитие этой науки попросту прекратилось бы (оно и в самом деле почти полностью остановилось тогда на несколько лет); новым поколениям историков не у кого было бы учиться.

Большая роль в «разоблачении» крупнейших русских историков принадлежала «новым» псевдоисторикам, этим, -- как сказано в современном «расследовании» сего дела, -- «... «неистовым ревнителям типа Цвибака, Зайделя, Томсинского, Фридлянда, Ковалева»^112в. Так, Цвибак заявил в своем «докладе» во время следствия, что С.Ф. Платонов объединяет «всех мелко- и крупно-буржуазных и помещичьих историков... Кулацко-крестьянская контрреволюция изнутри, иностранная интервенция извне и восстановление монархии -- вот программа политических чаяний платоновской школы»^113в.

Историков обвиняли, естественно, и в пропаганде русского «национализма», «шовинизма», даже «фашизма». Атмосферу следствия хорошо передает рассказ о допросах С.Ф. Платонова, которые вел начальник одного из отделов ленинградского ГПУ Мосевич: «Когда Мосевич спросил: как мог Платонов пригласить заведовать отделением Пушкинского Дома (С.Ф. Платонов был его директором с 1925 по 1929 год. -- В.К) еврея Коплана, то получил ответ: «Какой он еврей: женат на дочери покойного академика Шахматова и великим постом в церкви в стихаре читает на клиросе». После этого Коплан получил пять лет концлагеря!»^114в.

Из этого ясно, что удар был направлен не против неких «шовинистов», а против деятелей русской культуры независимо от их национальной принадлежности (арестованный Е. В. Тарле, например, также был русским историком еврейского происхождения). И, казалось, дело шло к тому, что одна из основ русской культуры — историческая наука -- уже перешла грань полной погибели.

Однако в какой-то последний момент в ход дела вмешалась пока до конца еще не ясная сила: «Как ни старались, однако, опорочить Платонова и его коллег, что-то застопорилось, надломилось в, казалось бы, хорошо отлаженной машине следствия...»^115в. И исчезнувшие историки постепенно начали возвращаться; к 1937—1938 гг., когда, в свою очередь, были репрессированы Фигатнеры и Аграно-вы, Зайдели и Фридлянды, почти все арестованные в 1929—1930 годах уже работали; почти все, ибо несколько историков старшего возраста — в том числе и С. Ф. Платонов — скончались до «реабилитации»... Кстати сказать, иные продолжали работать и в ссылках, и даже в тюрьмах; С. Ф. Платонов 9 июля 1931 года сообщил дочерям (которые также были вслед за ним арестованы) из камеры: «...разобрал кое-что из моих бумаг... Выяснены некоторые родословные...»^116в.

Вернувшиеся создавали и публиковали новые труды, работали с многочисленными учениками, готовили к изданию сочинения своих учителей и скончавшихся соратников; так, в 1937—1939 годах вышли в свет важнейшие работы В. О. Ключевского, С. Ф. Платонова, А. Е. Преснякова, П. Г. Любомирова (которые еще недавно оценивались как «контрреволюционные»). Многие возвратившиеся из небытия стали членами-корреспондентами и академиками, лауреатами и орденоносцами... И без этого «поворота» не было бы, без сомнения, тех достижений русской исторической науки 1960—1980-х годов, которые осуществили ученики «реабилитированных» к 1937 году ученых.

В этом повороте выразилось то историческое движение, о котором в присущем ему заостренном стиле говорит в своем удивительном сочинении «Бесконечный тупик» (1989) наиболее яркий и глубокий мыслитель нынешнего молодого поколения России Дмитрий Галковский (родился в 1960 году). Он как бы подводит итог с точки зрения своего поколения:

«Какой год был самым счастливым за последние сто лет русской истории? Страшно вымолвить, но 1937... 37-й это год перелома кривой русской истории. Началось «выкарабкивание»... 1937 — это год смерти революционного поколения. Свиньи упали в пропасть. Конечно, прогресс после 1937 можно назвать прогрессом лишь в соотнесении с предыдущей глубиной падения. Но все же...» (с. 668—669).

Среди историков, вернувшихся после ареста и осуждения (в 1929 году) в науку, была и Нина Викторовна Пигулевская. Сначала она смогла (в 1934 году) поступить на работу только в далекий от ее интересов Институт истории науки и техники, но в 1937 году стала научным сотрудником Института востоковедения. В 1938 вчерашней заключенной была присуждена (даже без защиты) степень кандидата наук, а уже в 1939 — доктора и после войны, в 1943 году — звание профессора; в 1946-м она была избрана членом-корреспондентом Академии наук. Во время ленинградской блокады Н. В. Пигулевская была заместителем директора Института востоковедения и исполняла свои обязанности с истинной самоотверженностью. С 1952 года она стала заместителем председателя (фактически руководителем) существовавшего с 1882 года Российского Палестинского общества и ответственным редактором одного из самых высококультурных ежегодников — «Палестинского сборника».

Сей экскурс в драматическую и даже трагедийную историю русской исторической науки в 1920—1930-х годах имеет, быть может, не вполне очевидную, но глубокую связь с той столь давней эпохой, о которой идет речь в моем сочинении.

Кто-нибудь может усомниться в том, что подобная «связь» существует, так сказать, реально, а не в чисто «теоретическом» смысле. Здесь уместно напомнить одно творение Чехова. Известно, что он из всего им созданного более всего ценил (и я полностью с ним согласен) свой рассказ «Студент» (1894), герой которого, студент Духовной академии, приехав на Пасху в затерянную в российском просторе родную деревню, проникается — в студеный вечер Страстной пятницы — острым сознанием нераздельной связи времен: «И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре...». Он начинает говорить двум встреченным им крестьянкам, Василисе и ее дочери Лукерье, как «Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику (Каиафе—В К.) и били...

Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль...»