“Перед Пасхой 1993 года я пережила два больших потрясения — умерла моя бабушка. Она была монахиня. А потом меня оклеветали близкие мне люди. Я замкнулась тогда. И вдруг расплакалась на исповеди у о. Василия, а батюшка молча слушал и сочувственно кивал. Раньше я стеснялась исповедоваться у о. Василия — ведь мы почти ровесники. А тут забылось, что он молод, и исчезло все, кроме Господа нашего Иисуса Христа, перед которым доверчиво раскрывалась душа. Я готовилась тогда к причастию и сказала о. Василию, что при всем моем желании не могу до конца простить людей, оклеветавших меня.

— Да как же вы собираетесь причащаться? — удивился о. Василий. — Не могу допустить до причастия, если не сможете простить.

— Я стараюсь, батюшка, а не получается.

— Если сможете простить, причащайтесь, — сказал о. Василий. И добавил тихо: — Надо простить. Как перед смертью.

Я попросила о. Василия помолиться обо мне и отошла от аналоя, стараясь вызвать в себе чувство покаяния. Но чувство было надуманным и пустым от обиды, на ближних. Так продолжалось минут десять. И вдруг я снова заплакала, увидев все и всех, как перед смертью — мне уже не надо было никого прощать: все были такими родными и любимыми, что я лишь удивлялась никчемности прежних обид. Это была настолько ошеломляющая любовь к людям, что я поняла — это выше моей меры и идет от батюшки, по его молитвам. И я уже не колеблясь пошла к Чаше”.

Рассказывает художник Ирина Л. из Петербурга:

“В Оптину пустынь я впервые приехала в 1992 году на престольный праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы и пошла на исповедь к ближайшему аналою. К о. Василию, как выяснилось потом. Перед этим я недавно крестилась, исповедоваться не умела. Но, помню, вдруг заплакала, когда о. Василий накрыл меня епитрахилью, читая разрешительную молитву. Я стыдилась слез, но они лились сами собой от чувства великого милосердия Божия. Моего имени о. Василий не спросил, сама я его не называла, а потому очень удивилась, услышав, как читая разрешительную молитву, он произнес мое имя: “Ирина”. “Откуда он знает мое имя? — недоумевала я. — Может, ему кто-то сказал?” Но сказать было некому — никто меня в монастыре не знал. Казалось бы, что особенного связывало меня с о. Василием? Одна исповедь, одно причастие и одно благословение в дорогу. Но после смерти он неоднократно являлся мне во сне. Однажды вижу — о. Василий стоит у аналоя, как на исповеди, и говорит мне: “Ирина, тридцать две занозы ты из себя вынула, но осталась еще одна”. Снам обычно не доверяешь и даже не помнишь их. Но от этого сна исходило такое ощущение реальности, что за два года я двадцать пять раз ездила в Оптину, отыскивая в себе тридцать третью занозу. И не было мне покоя, пока я не оставила мир и не уехала в монастырь по благословению батюшки, ставшего здесь моим духовным отцом. Но даже имени моего духовного отца я в ту пору не знала: его открыл мне во сне о. Василий на сороковой день своей кончины — на Вознесение”.

Преподобный Оптинский старец Нектарий писал:

“Господь наш Иисус Христос, молящийся в саду Гефсиманском, есть до некоторой степени образ всякому духовнику в отношении духовных чад его, ибо и он берет на себя их грехи. Какое это великое дело и что только ему приходится переживать!”