Поэтому не одобряй недобрых правил в старых книгах, которыми ты, добрый мой, воскормлен. Например: «Пусть называют меня худым за то, что получаю прибыль; это лучше, не­жели, чтя законы богов, жить нищим, домогаясь тем славы". „Не трудись отыскивать род: мое благородство—кусок". «Деньги у людей всего почтеннее. Никто так не жалок, как нищий". „Без меди и Феб не прорицает". „Ни один человек не бывает во всех отношениях счастлив; но или хорошего рода, да есть ему нечего; или и низкого рода, да возделывает богатое поле". Но ты назовешь ли несчастным того, кто, хотя и беден, однако же добрыми нравами богатее многих? Подлинно несчастен человек, который рассуждает так худо. Поэтому бегай этих правил и тех, которые изрекли их; а равно бегай и всего, что найдешь подобного в книгах.

Но одобряй следующие мудрые изреченья: „Если от худого дела получаешь прибыль, считай это залогом несчастья". „Не во всем ищи выгод". „Не стыди сам себя". „Неправедными мерами добиваться успеха—дело не без страха" „Не говори мне о Плутусе; не уважаю такого бога, которого и самый порочный легко привлекал на свою сторону". „Этот человек беден; но богат добрыми нравами". „Для меня лучше мудрец—нищий, не­жели Мидас—порочный". По моему мнению, Феогнид говорит совершенный вздор, а когда стремнины и пропасти предпочитает скудной жизни, и предписывает Кирну худые правила о приобретения имущества. Как и ты, Омир, столько приписываешь непо­стоянной вещи, что в одном месте своих стпхотворений говоришь: „добродетель идет следом за богатством?" Разве ска­жешь: я не то выразил, что думаю сам, но сказал сие в насмешку имеющим такую жалкую мысль. Ибо в этом Одиссее, который, претерпев многочисленный бедствия, спасся из моря, нагим скитальцем предстал царице, и словом своим внушил к себе уважение дев, самым Феакиянам показался достойным вниманьи, в этом, говорю, Одиссее не видим ли явной похвалы добродетели? Хвалю и фригийскую баснь; как она прекрасна! Мидасу, который просил, чтобы все у него было полно золотом, Бог в наказание за неумеренность, дает исполнение желаемого. Но золота есть нельзя; и для кого стало все золотом, тот умер с голода.

Но что мне до чужих басней и нравоучений? Посмотри теперь и на мои законы. От первого блага веду я свой род. От него произошел, и к нему окрыляю жизнь, стараясь разрешиться от уз. А так называемое у дольних людей благородство, которое ведет начало от тела и тления, от блистательных и давно сгнивших мертвецов, ничем не благороднее текучей грязи. И отечество телесное не свободно; оно обременено податьми, беспорядочно пересечено морскими заливами, окружено лесами, непрестанно меняет жалких своих обитателей, попеременно бывает и ма­терью и гробом своих порождений, сокрушает тех, которые раздирали его недра,—какое наказанье, подлинно наказанье за вкушение и обольщение прародителя! Но в том отечестве, которого, вместо земного, ищут себе мудрые, на которое взирая, и здесь уже не вдаемся, подобно былинке, носимой по водам,—в этом отечестве обширны пределы, величественны обители; оно составляет вечное достояние своих обитателей, оно матерь живых, оно свободно от трудов,—это лик немолчно песнославящих великого Христа, торжество первородных написанных на Небесах и в вечных книгах. Превозношу также и славу, отложен­ную мне в горних, сии праведные весы, это нелживейшее благо! А здешняя слава—ветер, ничтожная милость ничтожных. Если она и справедлива, то ничего не прибавляет. А если не истинна, обращается даже во вред; ибо то самое, что стал я видимым, многое отняло у того, чем я сам в сербе. А богатство здешнее скоротечно и упоительно; оно слепо, переходит от одного к дру­гому, многих надмевает, и напрасно старается черпать счастье,— это то же, что—надмение чрева в водяной болезни; оно другим сообщает болезнетворный яд. Но у меня есть богатство, которое неистощимо и постоянно, твердо и неколебимо, выше всех утрат; и это богатство—ничем не обладать кроме Бога и горнего. Никто не приобретет и не приобретал еще доселе всего, хотя бы и желал; но можно все вдруг презреть и таким образом стать выше всего. Пусть иные строят полки вооруженных, и больше терпят, нежели причиняют, зол, то низлагая других, то оплакивая не­известность решительных минут, то сражаясь без потерь и успеха, то кровью покупая какое-нибудь бремя богатства или могу­щество самовластья; пусть иные несчастные искатели прибытка измеряют недра земли и неукротимого моря, пусть иные за малые дары намеренно извращают суд и дают обоюдные законы! А я обменил все на единого Христа, и бедный крест несу богато, отринув, что служит добычею моли и зависит от игры счастья.

Хотя первым законом Христовым для человека было первоначальное наслажденье; однако же Эдем, и рай, цветущий дре­вами, и источник разделенный на четыре начала—не золото, не илектр, не серебро, не приятность доброцветных и прозрачных камней, какие дает земля преклонившимся долу; напротив того Эдем одними плодами питал обильно того, кто был делателем Бога и божественного наслаждения. И здесь положен был предел удовольствию, приведенному в меру. Закон удалял от древа познания противоположностей, и не соблюденный лишил меня всего, предал бедствиям матери моей земли. Одно же из сих бедствий—иметь у себя более необходимого, не знать ника­кой меры в приобретении, врачевством от худого избирая худ­шее, и разгорячая себя питьем, тем больше чувствовать жажды. А от сего, смотри, какая бывает несообразность! Всегда считаем себя бедными, стараясь приобрести, чего еще не достает у нас; а в приобретенном не можем найти для себя утешенья, потому что сердце мучится о том, чего нет.

Посему первый закон—жить умеренно; но есть и второй. Ав­раама патриарха, боговидца, великого мужа, домостроитель высочайших таинств, отвлекши от дома, от рода, от отечества, легко перевел в землю чуждую странником, пресельником, бездомным, скитающимся;—его влекла вера в исполнение больших надежд. А Иаков, когда идет в Месопотамию, просит себе, как говорит Писание, только хлеба и покрова (Быт. 28, 20); (….) в последствии возвращается с многочисленными стадами, приобретя их в справедливую награду за труды. К сказанному мною хорошо будет присовокупить и сие. Моисей, который наедине беседовал с Богом внутрь облака, приял на скрижалях двоякий закон, и по оному правил великим народом, при раз­деле данной уже Богом земли, иным коленам отмерил тот или другой участок в земле еще чуждой, одним только сынам Левии не уделил жребия; потому что их наследием был сам державный Бог (Числ.18, 20). А Ионадав, который умел, точно умел любомудрствовать, хотя нищета и не считалась еще тогда в числе чудес, преподавая однажды детям урок нестяжательности и высокой жизни, произнес следующее слово, приличное са­мому доброму отцу: „Оставляю вам, дети, самое великое насле­дие, какого не давал еще детям ни один отец, даже и самый бо­гатый. Убегайте всякого наследия, ведите свободную жизнь, не свя­зывая себя никакими узами, живите в кущах, то есть в подвижных домах. Пусть иной рассекает недра земли, а иной, кого веселит вино, насаждает виноград; но вы не пейте вина, храните воздержную жизнь. Такую ведя жизнь, будете жить безопасно" (Иер. 35, 6. 7). Таков был Ионадав!

А Елисеево наследие—Ильина благодать и с высоты ниспадшая милоть! И освященный до чревоношения—какое чудо! Без сомне­нья, знаешь великого Самуила. Его матерняя молитва привела к Богу, и (если не слишком смело будет сказать о нем так) он обладать уже Богом, будучи посвящен Ему с младенчества. Кто между ветхим и новым Божьим заветом, как между тенью и действительным телом, составлял среду, замыкая собою один и отверзая вход другому? Кто сей великий светильник, предтекший горнему Свету? Кто первый между рожденными, чему свиде­тель—Бог? Кто жиль в пустыне, имел необычайную пищу, и одежду из верблюжьих волосов подпоясывал кожаным ремнем? Мое слово изобразило Иоанна, который не дозволял иметь у себя и двух рубищ.

Но выслушай важнейшее. Юноше, который желал знать, как можно достигнуть совершенства, Христос поставляет верх совершенства, не в ином чем, но в том, чтобы расточить все бедным, всегда нести на раменах велики крест, и умерши для дольнего, за Христом следовать тому, кто хочет вознестись с Богом. Так Своим пришествием усовершает Хри­стос и мытарей, которые охотно приносят все в дар Богу; в чем да убедит тебя Закхей, который, худо обогатившись, чрез милосердие к бедным и обиженным от него обогащается нищетою, и очищается от скверны. Довольно сего об имуществах.

А примеров воздержанья немного у древних мудрецов и еллинских и варварских; ибо и у варваров добродетель была в уважении. Какие же примеры есть у них, и в каком числе, нужно ли о сем писать, когда это всем открыто и известно? Вы­слушай следующие места из мудрой трагедии. „Учись держать чрево в крепкой узде; оно одно не воздает благодарности за ока­занные ему благодеянья". „В пресыщении Киприда; а в голодных ее нет". „Одебелевшее чрево не родит тонкой мысли". „На­полни мешок твой сотами, или ячменной мукой; ничем не будет это разниться во внутренностях чрева". „Что за приятность черпать дырявою бочкой"? „Ненасытное чрево открыло пути для кораблей; оно научило людей с неистовством вооружаться друг против друга". А о том, что все дорогие снеди у сластолюбцев тонут, как в бездне, и делаются уже не снедями, но чем-то приготовленным в самом негодном помойном соседе, справедливо говорит в одном месте превосходный Керкид, который, сам питаясь солью, с презреньем смотрит на кончину роскошных и на горечь самой роскоши. Кто же не похвалит сказавшего сластолюбивому юноше: „перестань налагать на себя новые цепи, и не раздражай хищного зверя"? Каков и этот обычай почтенных Стоиков, как бы к кому-то постороннему, обра­щаться к своему телу с такими речами: „Чем я тебе должен, жалкий мешок? Дать ли тубе есть? много с тебя, если дам и хлеба в скудость. Дать ли пить?—дадим тебе воды и уксусу. Но ты не этого у меня просишь, а сладких и сытных снедей, дорогих напитков из кристальных сосудов? Со всей охотой дадим тебе, но только удавку". И это не лучше ли извест­ной у древних изнеженности Сарданапала, Нинова сына, кото­рый, обилуя богатством и расстроив себя сластолюбием, для продолжительности наслажденья желал себе горла длиннее журавлиного?

О божественный Давид! когда тебе хотелось утолить жажду из колодезя в земле иноплеменников, и питье было добыто; по­елику некоторые послужили твоему желанию, пожертвовав кро­вью и чрез ратоборство, ты, взяв воду в руки, вылил ее, и не согласился насытить своего желания злостраданьями других (2 Цар. 23, 15—17). А если словесная пища есть хлеб ангельский, потому что не тело питает бестелесную природу; то сколько у нас таких, которые живут ангельскою жизнью, соблюдая в себе (и то не охотно, ради Божия только повеленья) едва малые искры жизни земной? Ибо должно оставаться в узах, пока не разрешит Бог. Не стану представлять примеров из книг и притом ветхозаветных, как иные, чрез телесные очищения обожившись, и как бы освободившись от тел, целые, и даже многие дни не вкушали пищи, не боялись огненного крещения и львиных челюстей, только бы в земле чуждой не прикасаться к пище, оскверненной по повелению варваров.

Но после того, как враг, приразившись ко Христу, отступил от мужественной плоти, побежденный сорокодневным невкушением пищи; к большему посрамлению преткнувшегося в сем опыте, дан закон о вожделенном истощении в подвигах. Какое мудрое противоборство! Какие бескровные и божественные жертвы! Целый мир священнодействует Владыке; не тельцов и овнов заклают, как предписывалось ветхим законом, не какое либо внешнее совершают приношение несовершенного (потому что все бессловесное недостаточно), но каждый изнуряет сам себя воздержным вкушением пищи, наслажда­ясь—подлинно новый способ наслажденья!—наслаждаясь тем, что не знает наслаждений. Всякий старается очистить самого себя в храме Богу всенощными бденьями и псалмопеньями, преселениями ума к великому Уму. В той только мере живут в тенях и призраках, в какой и в видимом могут уловлять сокровенное. От сего одни, наложив железный узы на грубую плоть, смирили ее продерзость; другие, заключившись во мрак, тесные жилища, или в расселины диких утесов, остановили вредоносность блуждающих чувств; иные, чтобы избежать зверского греха, отдали себя пустыням и дебрям, жилищам зверей, отказавшись от общения с людьми, и зная тот один мир, который у них пред глазами. А иной привлекает к себе Божие милосердие вретищем, пеплом, слезами, возлежанием на голой земле, стоянием в продолжение многих дней и ночей, даже целых месяцев (а сказал бы я), и лет, но сие пока­жется невероятным; впрочем, весьма вероятно это для меня и для тех, которые бывали самовидцами чуда; ибо вера и страх Божий, заранее восхитив ум из тела, соделывали их неко­лебимыми столпами. Ты услышишь и о необыкновенной приправе пищи и питья—о пепле, смешанном со слезами. А иных рев­ность привела к путям, никем еще дотоле не проложенным: они живут вовсе без хлеба и воды, что, кажется мне, препобеждает и законы естества.

Или представишь, как у Анаксарха толкли руки в ступе, а он, будто да находясь при этом, приказывал сильнее выколачивать его мешок; потому что сам он, то есть невидимый Анаксарх, был несокрушим? Или упомя­нешь о Сократовой чаше с цикутой—этом необыкновенном напитке, выпитом с такою приятностью? Ты хвалишь все сие; хвалю также и я. Но в какой мере? В неизбежных бедствиях были они мужественны; ибо не вижу, каким бы образом спаслись от них, хотя бы и захотели.

Перейдя же отсюда, к божественной борьбе моих подвижников; и ты, услышав или припомнив о них, придешь в ужас. С какими бесчисленными опасностями возрастили досточтимое и новое таинство Христово мы, удостоившиеся именоваться от Христова имени! Зависть многократно воспламеняла против нас многих врагов и гонителей слова—этих дышащих яростью, свирепых зверей. Но мы никогда не уступали господствующей силе времени. Напротив того, если и оказывалось сколько-нибудь беспечности во время мира, если и оказывался кто худым в чем другом, то в этом все были укреплены Богом, горя пламен­ною ревностью, выдерживали дерзость врагов, побеждаемые со славою. Никто не ищет спасенья с таким удовольствием, с каким шли мы на сии прекрасный опасности. Иной, как забаву, встречал огонь, меч, земные пропасти, голод, удавленье, кровожадных зверей, растягиванье и вывертыванье составов, избодение очей, жжение, расторжение, терзание членов, холод, погружение в глубину или во мрак, свержение с высоты, продолжи­тельное зрение разнообразных мучений; а последнее (говорю это знающим) хуже всех злостраданий; потому что, когда страдание доведено до крайней его степени, тогда прекращается уже страх; непрестанно же ожидать—значит непрестанно страдать и вместо одной смерти умирать многими мучительными смертями. Не стану говорить об изгнаньях, об отнятии имуществ, о том, что на­добно терпеть сие в глазах мужей, жен, товарищей, детей, друзей, что самого мужественного делаете малодушным. И за что терпеть? Может быть, за один слог. Что говорю: за слог? За одно мановенье, которое, послужив знаком отречения, могло бы спасти, хотя ко вреду. Короче сказать: мы стояли за Бога; а предавший Бога не может уже найти другого. Но к чему распространяться? Возведи очи свои окрест, обозри целую вселенную, которую объяло теперь спасительное Слово, привязавшее нас к Богу, и соединившееся с нами чрез страданья,—соединение див­ное и превысшее в Божьих законах! Сию-то вселенную, всю почти, осиявают, как звезды, открытыми алтарями, высоковерхими престолами, учениями, собраниями, стечениями целых семейств, песнопеньями достойными подвигов, осиявают сии до­стославные победоносцы Закланного. И так велико благоговение к истине, что малая часть праха, какой либо останок давних костей, небольшая часть волос, отрывки одежды, один признак каплей крови иногда достаточны к чествованью целого мученика; даже месту мощей дается наименование: святые мощи, и оно полу­чает равную силу, как бы находился в нем целый мученик. Чудное дело! Думаю, что одно воспоминание спасает. Что еще сказать о невероятном избавлении от болезней и от демонов при гробницах, которые удостоились некогда вмещать в себе драгоценные мощи? И они отражают нападения духов. Таковы чудеса моих подвижников!

Хвали же ты мне Пису и делфийский прах, Немею и истмийскую сосну, у которых несчастные юноши находили свою славу, полагая малые награды и за подвиги малые, за кулачный бой, за борьбу, за скорость бега и скачки, в чем не важно и победит и остаться побежденным, потому что наградою не Бог, и не спа­сенье, как по моим законам и за мои борьбы приобретаются горняя слава и горние венцы.

Ты видел примеры мужества, которым всего лучше и спасительнее подражать в ежедневной борьбе с гонителем, кото­рый из глубины и тайно низлагает нас посредством обольщенных чувств; теперь посмотри и на примеры особенно похваляемого у нас целомудрия.