«...Иисус Наставник, помилуй нас!»

 „Но что же? Разве и у тебя нет болезней и бедствий? Не скудна ли и не бездомовна ли и твоя жизнь?" Опять ты хватаешься за чужие бедствия. Что тебе до этого? Это мои несчастья; потому что сам ты называешь их несчастьями. Ужели ты, страдая, менее чувствуешь болезнь, если страдает в одно с тобою время и ближний? Но послушай еще: у нас с тобою и страданья не­равны. Из этого иное сам я избрал для себя, а не по неволе стражду. Добровольно хочу быть нищим и скитальцем, чтоб освободиться от уз и не на земле иметь свое постоянное жи­лище. Для тебя все это дорого, а для меня напротив. Не ставь же льву в образец долгохвостую обезьяну. Ты почитаешь это бедствием? Оно и действительно для тебя бедствие. а для меня, хотя и болезненно, потому что и я, как человек (не отрекусь от этого), имею перстный состав, ношу в себе следы древа и доставленного им удовольствия, однако же я переношу это, и даже терплю с любовью. Мое страданье лучше твоей крепости. Посмотрим еще на сие и так. Оба мы терпим зло. Но твое страданье есть наказанье за твое злонравье. Твой обвинитель —твоя нравственность, это горькое, внутреннее и ясное доказательство. А для меня бедствие есть некоторое очищенье даже и от случайного очернения. Не говорю еще о том, что огорчительное бывает иногда испытанием и борьбою, в которой за победу можно полу­чить венец.

 Как выслушаешь это? Как воспользуешься моими словами? Ни один человек, если он в здравом уме, не обманывает врача; иначе болезнь неприметно погубит его. И то и другое—недуг, и презреть Бога, и подавленному бременем пороков по­терять, надежду на милость. Но прими мое слово, и не подверг­нешься ни которому из сих недугов. И презренье, и отчаянье в надежде—равно худы. Бог—Судья, но и Отец. Ты боишься Его, как судьи, но смело надейся на Него, как на милосердого. Открой свою болезнь, проси спасенья, пролей слезы на раны свои. Подавай и нищим, прекрасным твоим заступникам; они бо­гато отдаривают нас тем именно, в чем имеем мы нужду, то есть, Божьим милосердьем и упованьем на Бога. Но если по­даешь им, то подавай из своего, а чужим не покрывай ни Свя­той трапезы, ни нищего. Нищий есть творенье Божьей руки, а по­тому не должен быть презираем; и Святая трапеза—досточтима. Не обманывай Бога, как недальновидного Судью, чтоб Он еще больше на тебя не прогневался. Ты учишь красть искоренителя кражи.

 Если убедительно это для тебя; тем лучше. А если не убе­дительно, то перестань, по крайней мере, хотя уже и поздно, де­лать насилья. Во всем, и в добром и в худом, есть своя сы­тость. Я похвалю в тебе и это; потому что для порочного весьма важно—остановиться в пороке.

 Примешь ли это или не примешь; но напомню тебе гроб. Это—предел всех худых дел; и у тебя будет такой же конец, как и у всякого, хотя пройдешь за Иракловы столпы, или за каспийские ворота, присвоив себе достоянье и ближних, и со­седей. И твою могилу, как думаю, раскопает кто-нибудь подоб­ный тебе нравом, с твоей походки перенявши ходить криво, еще худший ученик такого мудрого учителя.

 Помни также неотвратимый и грозный день, за которым и мрак, и пламень, и тартар—эти истязанья здешних худых дел для отыскания в нас образа Божья, который завален се­тями змея и хитреца, обольщающего нас зловредным сластолюбием.

 А я домогаюсь, как мне избежать бедствия, на каких спа­стись крыльях, в каких глубинах земли и моря, или какими ухищреньями, и в каком конце вселенной, каким обложить себя мраком, или облаком вместо покрова, какими молитвами умилостивить Бога? Везде для меня три эти бедствия—и время, и место, и удобный случай ко греху. Поставлю перед собою Бо­жий закон. Какой же именно? Переходите из города в городе; ибо предадутся некоторые бегству,—говорил Апостолам, когда гоним был, Вседержитель Бог. Обойду все города до последнего огнища, избегая жестокого нападенья лукавых. А там и не желающих постигнет казнь. В горних обителях не будут они беспокоить, и не изринут оттуда нищих, как делают ныне, а разве сами, в прохлаждение пламени, попросят нескольких капель сожаленья. Да убедят тебя в этом богатый и Лазарь, из которых один наказан единственно за то, что вел роскош­ную жизнь, когда другой страдал и от недостатка пищи и от ран, потому что богач, подобно тебе, отгонял от себя Лазаря; а другой почтен, потому что претерпел все сие.

 Конец слову; но выслушай его с трепетом. Многое име­нуется грехом и действительно грех; но идолослужителем (а это есть самый тяжкий грех в мире) называется тот, кто ни­чего не знает и не ставит выше денег (Ефес. 5, 5), потому что и идолослужению, по болезни своей, всего скорее подвергнется он, если наступит время—получить чрез это прибыток, или потому что кланяется богатству—этой Хамосовой мерзости. Итак, отринем, отринем идольские кумиры, и будем чтить единого Бога, Которого знаем.

На женщин, которые любят наряды

 Не стройте, женщины, на головах у себя башен из накладных волос, не выставляйте на показ нежной шеи; не покрывайте Божия лика гнусными красками, и вместо лица не носите личины. Женщине не прилично показывать мужчинам открытую голову, хотя бы золото вплетено было в кудри, или несвязанные волосы, как у скачущей менады, развевались туда и сюда нескромными ветерками. Ей неприлично носить на верху гребень, на подобие шлема, или видную издали мужчинам и блестящую башню. Не прилично и то, чтобы сквозь тонкий лен просвечивали твои волосы, вместе покрытые и открытые, и сияя как золото, где сбежало покрывало, выказывали мастерство твоей трудившейся руки, когда, поставив перед собою слепого наставника — бездушное изображение своего лица, с его помощью писала ты свою красоту.

 Если природа дала вам красоту, не закрывайте ее притираньями, но чистую храните для одних своих супругов, и не обращайте на постороннего жадных очей; потому что вслед за очами неблагочинно ходит и сердце. А если при рождении не получили вы в дар красоты, то избегайте второго безобразия, то есть, не заимствуйте красоты у рук, — красоты, которую доставляет земля, которую распутные женщины покупают, и покупают за несколько оволов, красоты, — которая стирается и стекает на землю, не может удержаться на тебе во время смеха, когда веселие приводит в трепет ланиту, — красоты, которую изобличают в подлоге ручьи слез, увлаживающий ланиты страх, и уничтожает капля росы. Теперь блестят и полны прелестей твои ланиты; но вдруг (к великому смеху) являются они двухцветными, где темными, а где беломраморными. Ибо тебе, подсурмившаяся и подрумянившаяся, возможно ли удержать на себе обличаемую в подлоге красоту? Она была бы прилична на неподвижных статуях; но у тебя накладная личина разрушается от многих причин. Одно тело дано тебе Богом, а другое есть произведение твоей руки; одно ветхо, другое ново. Это луг, на котором растут попеременно цветы двух родов, и приятные, и неприятные. Это двухцветная одежда, по которой идут многие полосы. Поэтому, или не расписывай своего тела, или, расписав, постарайся сберечь; не прибегай к постыдным пособиям прикрашивать свой вид. Не трудись над Пенелопиной тканью, в которой надобно ночью распускать, что соткано днем: будучи внутри Гекубой, не будь снаружи Еленой.

 Если и достанет у тебя хитрости сокрыть что-нибудь от супруга, хотя и не удобно Божий образ закрыть смертной личиной; то смотри, чтобы прогневанный Бог не сказал тебе так: «Отвечай, чуждая Мне тварь! Кто и откуда этот творец? Я не пса живописал, но создал собственный Мой образ. Как же вместо любезного Мне образа вижу кумир?»

 Но уступим нечто твоей болезни. Впрочем, если явно, что ты живописная картина, в которой один лик наложен на другой; то знай, что ты ставишь позорный столп, издали видный людям, когда пишешь одушевленный образ Алкиноя. Твои прелести — бесплодный Адонисов сад, цвет полипа, письмена на песке. Но походя на галку, описанную в басне, и зная, что эта птица, гордившаяся чужими перьями, вскоре ощипана и предана осмеянию, как и ты не подумаешь о последнем позоре, о пагубной красоте? Или надеешься, что твоя блистательная наружность не изменится? Но в скором времени увидишь, сколько приносит горестей чужая красота.

 Спрашиваю, что пользы в накладной красоте, когда старость покроет морщинами лице, дотоле цветущее, когда дряхлых членов нельзя закрыть никакими прикрасами, и остаток плоти походит на что-то обожженное огнем и вынутое из пепла? Тогда уже поздно оплакивать обманчивую красоту, когда оставшееся, по множеству морщин, не дает места обезьяне. Такова прелесть подкрашенных членов! Но поставьте теперь, превосходная, изображение своего лица, каким было оно прежде. Я не почту его верным, да и тебе прежде всего надобно пожелать, чтоб не было глаз ни у одного из тех мужчин, которые прославляли тебя некогда и не могли отвести от тебя очей, когда ты с гордою поступью расхаживала перед ними.

 Смеха достойно и то, что стараясь утаиться от мужчин, мужчин же вводишь в тайны своей красоты. Ибо те составы, которыми ты восхищаешься, приготовляли мужчины — грабители собственных своих домов, строители безумной своей страсти. Это изобретения не целомудрия, но распутства; и распутство видно во всем том, на что ты ухищряешься для мужчин. Рассказывают о гордом павлине, что, когда, изогнув шею в виде круга, поднимает свои золотистые и звездами усеянные перья, тогда начинает приветливо скликать своих жен: удивительно будет для меня, если и ты подкрашиваешь свое лице не для похотливых очей.