Смотришь на нее и невольно представляешь ее одетой в русский боярский сарафан; вокруг ее рук чудятся белоснежные кисейные рукава, на высоко вздымающейся груди — самоцветные камни, а над высоким белым челом — кокошник с самокатным жемчугом. Ее глаза освещают все лицо особенным, лучистым блеском; они... по временам кажутся черными, длинные ресницы бросают тень на яркий румянец ее нежных щек. Она весела и жива, но еще не проснулась для жизни; в ней, верно, таятся необъятные силы настоящей русской женщины».

Жильяр в то же время отмечал некоторую подчиненность Марии сестрам: «Мария Николаевна была красавицей, крупной для своего возраста. Она блистала яркими красками и здоровьем, у нее были большие чудные глаза. Вкусы ее были очень скромны, она была воплощенной сердечностью и добротой; сестры, может быть, немного этим пользовались и звали ее “добрый толстый Туту”; это прозвище ей дали за ее добродушную и немного мешковатую услужливость».

Софи Бухсгевден, фрейлина императрицы и подруга всех четырех девушек, писала, что Мария Николаевна была в полном подчинении у младшей, Анастасии Николаевны, — «постреленка», как звала ее мать. Но несомненно, что это подчинение, если оно действительно имело место, не могло исходить из-за слабости характера Марии. Мы увидим, что эта юная девушка обладала большой внутренней силой. «У нее был сильный, властный взгляд. Помню ее привычку подавать руку, нарочно оттягивая ее вниз» (И. В. Степанов).

Юлия Ден вспоминала: «Когда я впервые познакомилась с великой княжной Марией Николаевной, она была еще совсем ребенком. Во время революции мы очень привязались друг к другу и почти все дни проводили вместе. Она была просто золото и обладала недюжинной внутренней силой.

Однако до наступления тех кошмарных дней я даже не подозревала, насколько она самоотверженна. Ее высочество была поразительно красива... глаза, опушенные длинными ресницами, густые темно-каштановые волосы. Некоторая полнота Марии Николаевны была поводом для шуток со стороны ее величества. Она не была такой живой, как ее сестры, зато имела выработанное мировоззрение и всегда знала, чего хочет и зачем».

Лили Ден поведала о следующем эпизоде из тех кошмарных, по ее выражению, дней: «“А где Мари?” — спросила государыня. Я вернулась в красную комнату. Мария Николаевна по-прежнему сидела, скорчившись, в углу. Она была так юна, так беспомощна и обижена, что мне захотелось утешить ее, как утешают малое дитя. Я опустилась рядом с ней на колени, и она склонила голову мне на плечо. Я поцеловала ее заплаканное лицо.

“Душка моя, — проговорила я. — Не надо плакать, Своим горем вы убьете mama. Подумайте о ней”.

Услышав слова: “Подумайте о ней”, великая княжна вспомнила о своем долге перед родителями. Все и всегда должны отвечать их интересам.

“Ах, я совсем забыла, Лили. Конечно же, я должна подумать о mama”, — ответила Мария Николаевна.

Мало-помалу рыдания утихли, к ее высочеству вернулось самообладание, и она вместе со мной отправилась к родительнице».

О храбрости и самообладании великой княжны Марии Николаевны вспоминает и другая свидетельница тех страшных дней, Анна Танеева: «...никогда не забуду ночь, когда немногие верные полки (Сводный, конвой Его Величества, Гвардейский экипаж и артиллерия) окружили дворец, так как бунтующие солдаты с пулеметами, грозя все разнести, толпами шли по улицам ко дворцу. Императрица вечером сидела у моей постели. Тихонько, завернувшись в белый платок, она вышла с Марией Николаевной к полкам, которые уже готовились покинуть дворец. И может быть, и они ушли бы в эту ночь, если бы не государыня и ее храбрая дочь, которые со спокойствием до двенадцати часов обходили солдат, ободряя их словами и лаской, забывая при этом смертельную опасность, которой подвергались. Уходя, императрица сказала моей матери: “Я иду к ним не как государыня, а как простая сестра милосердия моих детей”».

«Мама убивалась, и я тоже плакала, — призналась Мария Николаевна Танеевой, — но после ради мамы я старалась улыбаться за чаем».

Обладая не меньшей внутренней силой, чем сестра Татьяна, Мария тем не менее «домашняя девушка» со своей глубинной душевной жизнью, внутри которой происходили мало кем замечаемые внутренние процессы. Были ей присущи собственные глубокие переживания, скрытые от сестер, но чуткая мать и в этой богатой, по природе сокровенной натуре угадывала эти переживания, всегда подбадривала, была Марии, как и остальным детям, любящим страшим другом.

Следующие отрывки из переписки между императрицей Александрой Феодоровной и ее дочерью Марией немного проясняют образ этой наименее известной из всех сестер: