Так она разрешается, или, лучше сказать, вземлется, отлетает, переселяется и немногим предваряет тело.

Но какое важное едва не ускользнуло от меня обстоятельство! Разве не допустил бы до этого ты, духовный отец ее, который внимательно наблюдал и нам поведал чудо, так много и ее прославляющее, и для нас служащее напоминанием ее добродетели и побуждением желать такой же кончины. И меня при воспоминании об этом чуде объемлет какой-то ужас и заставляет проливать слезы. Она уже кончилась и была при последнем дыхании; стояли вокруг нее домашние и посторонние, пришедшие воздать последнее целование; престарелая мать воздыхала и терзалась душой (ибо желала бы предварить ее отшествием), общая любовь смешивалась со скорбью, одни желали бы что-нибудь услышать на память о ней, другие — сами сказать; но никто не смел произнести слова; безмолвны были слезы, и скорбь неутешна; непозволительным казалось — сопровождать рыданиями отходящую с миром; глубокая соблюдалась тишина, и смерть имела вид какого-то священного торжества. А она, по-видимому, была бездыханна, недвижима, безгласна, ее молчание заставляло думать, что тело оцепенело, и органы гласа уже омертвели, по причине удаления того, что приводило их в движение. Но Пастырь, тщательно наблюдавши в ней все перемены, потому что все с нею происходившее было чудесно, приметив легкое движение губ, приложил ухо к устам, на что давали ему право близость и единодушие. Но лучше бы тебе самому поведать тайну безмолвия, в чем она состояла. Никто не отрекся бы верить сказанному тобой. Ею были произносимы псалмопения, именно слова исходного псалма, и (если нужно выговорить истину) свидетельствовали о дерзновении, с каковым кончалась Горгония. Блажен, кто упокоивается с этими словами: в мире спокойно усну и почию (Пс. 4,9). Это и воспевала ты, это и исполнилось на тебе, совершеннейшая из жен; это было и псалмопение и надгробие по отшествии тебе, прекрасно умиренная по мятеже страстей, и в общую череду успения вкусившая сон, даруемый возлюбленным Божиим, как прилично было той, которая и жила и отошла со словами благочестия.

Поэтому я уверен, что гораздо лучше и превосходнее видимого твое настоящее состояние — глас празднующих, веселье Ангелов, небесный чин, видение славы, а больше всего, чистейшее и совершеннейшее сияние Всевышней Троицы, уже не скрывающейся от ума, как связанного и рассеиваемого чувствами, но всецело целым умом созерцаемой и приемлемой, и озаряющей наши души полным светом Божества. Ты наслаждаешься всеми теми благами, которых потоки достигали тебя еще и на земле, за искреннее твое к ним стремление. Если же для тебя сколько-нибудь спасительно и наше прославление, если святым душам дается от Бога в награду и то, чтобы чувствовать подобные прославления, то прими и мое слово, вместо многих и больше многих погребальных почестей, слово, какое прежде тебя воздал я Кесарию, а после него воздаю и тебе, ибо для того и соблюден я на земле, чтобы надгробными речами сопровождать братии. Почтит ли кто после вас и меня подобной честью, — не могу того сказать, но желал бы сподобиться единой чести — чести в Боге и пришествуя и вселяясь во Христе Иисусе Господе нашем. Ему слава, и Отцу со Святым Духом вовеки. Аминь.

СЛОВО 9. Защитительное, говоренное им отцу своему Григорию в присутствии Василия Великого после рукоположения Св. Григория Богослова в епископа Сасимского

Снова на мне помазание и Дух, и опять хожу плача и сетуя (Пс. 34, 14). Вы, может быть, дивитесь этому, но и Исаия, пока не видит славы Господней и престола высокого и превознесенного и серафимов вокруг него, не говорит ничего подобного, не показывает ни огорчения, ни страха; и хотя обвиняет Израиля, но себя щадит и отделяет как ни в чем невиновного. Когда же увидел это и услышал святой и таинственный глас, — как бы начиная лучше сознавать себя, говорит: о горе мне, ибо я человек с нечистыми устами (Ис. 6, 5), и присовокупляет последующие за этим слова, которых не скажу, чтобы не произнести чего оскорбительного.

И когда слышу в Евангелии о сотнике, который просит Христа показать силу, но отрекается видеть Его у себя, потому что кров его не может вместить Божия достоинства и величия; тогда не могу порицать себя за страх и сетование Ибо как солнце обличает слабость глаза, так Бог пришествием Своим — немощь души; и для одних Он — свет, а для других — огонь, смотря по тому, какое вещество и какого качества встречает в каждом. Как думать и о Сауле? И он был помазан, принял Духа, сам стал духовен (не могу и сказать о нем иначе), даже пророчествовал, притом так неожиданно и необыкновенно, что чудо это обратилось в пословицу и доныне повторяемую: неужели и Саул во пророках (1 Цар. 10,11). Поскольку же он не всецело предал себя Духу и не совершенно обратился в человека иного, как было предречено (1 Цар. 10, 6), но оставалась в нем некоторая искра прежнего зла, и несколько худого семени, еще продолжалась борьба плоти и духа... но к чему выставлять на позор все его недостатки? Вам известен этот сопротивный дух, и певец, который отгоняет его. Разве можем из этого познать еще то, что, как благодать не касается людей недостойных и органа худого и ненастроенного (ведь прекрасно сказано, в чем я уверен, как в лукавую душу не войдет премудрость (Прем. Сол. 1, 4), так (присовокуплю это от себя), по причине непостоянства и переменчивости устройства и природы человека, не менее трудное для него дело сохранить в себе достоинство и стройность, как и вначале благоустроить себя и сделаться достойным). Но нередко сама благодать (наименую такое зло, которое в нас всего бедственнее и непонятнее), приводя в кипение и надмевая, удаляла от Бога приближавшихся к Нему неправо; и мы в самом уже возношении бываем низлагаемы, грех оказывается грехом, потому что посредством доброго причиняет мне смерть (Римл. 7,13). Этого-то убоявшись, исполнился я горести, потупил взоры и испытал нечто подобное тому, что бывает при блеске молнии с детьми, в которых зрелище это производит удовольствие, смешанное с ужасом. Я вместе возлюбил и устрашился Духа; нужно стало некоторое временя, чтобы мне, собравшись с самим собой, отрезвиться и избрать лучшее и безопаснейшее и чтобы, когда не будет скорби, как плевел в семени, и худые мысли уступят место лучшим, — совершенно победил Дух и употребил меня на Свое служение и делание, к совершению людей этих, к управлению душами, к обучению словом, делом и примером, с оружием правды в правой и левой руке (2 Кор. 6,7), к благоискусному прохождению пастырства, которое отвлекает от мира, приходит к Богу, истощает тело, соединяет с Духом, избегает тьмы, радуется о свете, отгоняет зверей, собирает стадо в ограду, остерегается стремнин и пустынь и гонит на горы и высоты, о которых, по моему мнению, говорит и чудный Михей, возводя нас от земли на приличную нам высоту: приблизьтесь к горам вечным — встаньте и уходите, ибо страна сия не есть место покоя (Мих. 2,10), хотя некоторые и думают найти себе покой в земном и дольнем.

Такому пастырству научите меня, друзья, а теперь уже Пастыри и сопастыри мои; такого пастырства дайте мне уставы, — и ты, общий отец, в продолжение времени поставивший и переживший многих Пастырей, и ты, испытатель и судья моего любомудрия! Но застигнутые и оглушаемые бурей, можем ли мы искусно пасти и питать стадо? Равнодушно выслушай меня, ты, который, будучи в числе овец, когда мы с тобой (не оскорбись моим словом) принадлежали еще к бессловесному стаду, поступал гораздо человеколюбивее, нежели как поступаешь, став пастырем, когда мы удостоены духовной пажити. В твоей стал я власти, как тебе хотелось, и ты победил непобедимого. Вот тебе сверх прочего и слово, которого ты, зная, домогался и которое хваля осыпал меня, коснеющего в безмолвии, частыми и густыми снегами слов твоих. Но есть нечто, за что могу укорить тебя в дружбе. Кто из общих друзей рассудит меня, кто будет неподкупным судьей и произнесет правдивый приговор, не станет, как поступают многие, уважать лица на суде? Прикажешь ли сказать, в чем укоряю, и не обратишь ли опять против меня слова своего? И у тебя, дивный муж, произошло со мной нечто неизъяснимое, подлинно неизъяснимое и невероятное, чего до сих пор у нас не слыхано. Я уступил не убеждению, но принуждению. И не чудно ли! как все переменилось, какое положено между нами расстояние! Чем? (Как угодно тебе, так и скажу) — престолом или величием благодати?

Впрочем веди, поспеши и царствуй (Пс. 44,5), и паси меня, пастыря, потому что я готов следовать за тобой и быть водим твоей пастырской, высокой и божественной душой. (Ибо надобно сказать истину, хотя из любви дерзнул я на твое и сверх закона.) Научи меня своей любви к пастве, своей заботливости и вместе благоразумию, внимательности, неусыпности, покорности плоти твоей, с какой она уступила духу, этому цвету лица, свидетельствующему о пастырских трудах, при кротости — строгому обращению, при производстве дел — веселости и спокойствию (чего не во многих найдешь, и чему немного бывало примеров), своим ратованиям за паству и победам, которые одержал ты во Христе. Скажи, на какие пажити водить стадо, к каким ходить источникам или каких избегать пажитей и воды, кого пасти палицей и кого пасти свирелью; когда выводить на пастбища и когда сзывать с пастбищ; как вести брань с волками и как не вести брани с пастырями, особенно в нынешнее время, когда (выражу скорбь словами святейших пророков) пастыри сделались бессмысленными (Иер. 10,21), и разгоняют овец паствы (Иер. 23,1); как изнемогшее поднять, падшее восставить, заблуждающее обратить, погибшее взыскать и крепкое сохранить; как мне научиться этому и соблюсти это согласно с истинным и вашим учением о долге Пастыря, а не стать худым пастырем, который молоко ест, волною одевается, тучное заколает или продает, а прочее оставляет зверям и стремнинам, и самого себя пасет, а не овец, в чем укоряемы были древние предстоятели Израиля (Иезек. 34,3.4). Этому научите, этими правилами подкрепите меня, по этим заповедям будьте Пастырями и сопастырями и спасите как учением, так и молитвами меня и мою священную паству, чтобы и мне устоять, и вам похвалиться в день явления и откровения великого Бога и Пастыреначальника нашего, Иисуса Христа, через Которого и с Которым слава Отцу Вседержителю со Святым и Животворящим Духом и ныне, и во веки веков. Аминь.

СЛОВО 10. Защитительное, говоренное им отцу своему и Василию Великому по возвращении Св. Григория Богослова из уединения

Нет ничего сильнее старости и достоуважаемее дружества. Ими приведен к вам я — узник во Христе, связанный не железными веригами, но неразрешимыми узами Духа. До сих пор почитал я себя крепким и непреодолимым и (какое неразумие!) не уделял слов моих даже этим друзьям моим и братьям, но все предоставив, кому это угодно, желал жить в покое, любомудрствовать в безмолвии, беседуя с самим собой и с Духом. Представлял в уме Кармил Илиин, пустыню Иоаннову и премирную жизнь любомудрствующих, как Илия и Иоанн; настоящее уподоблял буре и искал себе какой-нибудь скалы, или утеса, или стены, где бы укрыться. Рассуждал сам с собой: пусть для других будут почести и труды, для других брани и отличия за победы, а для меня, избегающего браней и углубляющегося в самого себя, довольно жить, как могу, как бы на легком судне переплыть небольшое море, и скудостью здешней жизни приобрести себе малую обитель в жизни будущей. Может быть, больше низости, но зато и больше осторожности, показывает мысль — равно избегать и высоты и падения. Так размышлял я, пока можно еще было писать тени и сновидения и питать ум пустыми вымыслами. Что же теперь? Превозмогло меня дружество, покорила седина отца — старость мудрости, предел жизни, безопаснейшее пристанище, и дружба того, который сам богатеет для Бога, и других обогащает. Отлагаю уже гнев, да услышат кроткие и возвеселятся (Пс. 33, 3)! Спокойно смотрю на руку, сделавшую мне насилие, с радостным взором обращаюсь к Духу; сердце мое не мятется, рассудок возвращается; дружба, подобно потушенному и угасшему пламени, опять оживает и возгорается от малой искры.

Отказывается от утешения душа моя (Пс. 76, У), и уныл во мне дух мой (Пс. 142,4). Я говорил: впредь не буду верить дружеству, и для чего мне надеяться на человека? Ибо всякий человек льстивно ходит, и всякий брат ставит преткновение ближнему своему (Иер. 9, 4). Все мы из одной персти, из одного смешения, вкусили от одного и того же древа зла, но один ту, другой другую носим благообразнейщую личину. И какая мне польза, рассуждал я, от этой ревностной и прославляемой дружбы, которая началась с мира и перешла в дух? Какая польза из того, что у нас были один кров и одна трапеза, общие наставники и уроки? Что пользы из этого, более нежели братского, слияния сердец, и впоследствии —

Обвиню сам себя за свое высокоумие или безумие.

Но теперь изменяю свои мысли, и сам изменяюсь, что гораздо справедливее прежнего, а для меня приличнее. Искренность же моей перемены можешь видеть, дивный муж, не только из того, что разрешено тобой мое молчание, на которое ты жаловался и в котором много укорял меня, но также из того, что сами слова мои служат тебе защитниками. Это явный знак нашей дружбы и живущего в нас духа. Но в чем же состоит оправдание твое? (Если погрешу в чем-либо, —сам поправь меня, как имеешь обычай делать в других случаях.) Ты не потерпел, чтобы дружество предпочтено было Духу; и если я для тебя дороже, может быть, всякого другого, то Дух несравненно для тебя предпочтительнее, нежели я. Ты не потерпел, чтобы талант оставался скрытым и закопанным в землю; не потерпел, чтобы долго скрывался под спудом светильник, ибо так ты думаешь о моем свете и моем делании; ты домогался, чтобы к тебе — Павлу присоединен был Варнава, домогался, чтобы к Силуану и Тимофею присовокуплен был и Тит, и чтобы тебе через тех, которые искренно о тебе заботятся, распространять благодать Божию: от Иерусалима и окрестности до Иллирика распространять благовествование (Рим. 15, 19). Для этого-то и меня изводишь в среду, и когда желал бы я уклониться, — берешь и сажаешь подле себя (в этом-то, может быть, скажешь ты, состоит мое оскорбление), и делаешь сообщником забот и венцов; для этого помазуешь меня в первосвященника, облекаешь в подир, возлагаешь на меня кидар, приводишь к жертвеннику духовного всесожжения, приносишь в жертву тельца освящения, освящаешь руки Духу, вводишь меня для тайнозрения во святая святых и делаешь служителем скинии истинной, которую воздвиг Господь, а не человек (Евр. 8,2). Но достоин ли я и помазующих, и Того, для Которого и перед Которым совершается помазание, — об этом знает Отец истинного и подлинного Помазанника, Которого помазал Он елеем радости более соучастников Его (Пс. 44,8), помазав человечество Божеством, да сотворит обоих едино; знает и сам Бог и Господь наш Иисус Христос, через Которого получили мы примирение; знает и Дух Святый, поставивший нас на это служение, в котором стоим и хвалимся надеждою славы (Рим. 5,2) Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава во веки веков. Аминь.

СЛОВО 11. Говоренное брату Василия Великого, святому Григорию, епископу Нисскому, когда он пришел к св. Григорию Богослову по рукоположении его в сан епископа