Мысль эта была для меня первым пристанищем в стра­не Истины. Здесь душа моя нашла отдохновение от волне­ния и ветров. Мысль благая, спасительная! Мысль — дар бес- ценный всеблагого Бога, хотящего всем человекам спастись и прийти в познание Истины! Эта мысль соделалась камнем основным для духовного созидания души моей! Эта мысль соделалась моей звездой путеводительницей! Она начала постоянно освящать для меня многотрудный и многоскорб­ный, тесный, невидимый путь ума и сердца к Богу.

***

Таковы благодеяния, которыми ущедрил меня Бог мой! Таково нетленное сокровище, наставляющее в блаженную вечность, ниспосланное мне свыше от Горнего Престола Божественной милости и премудрости... Бог, Сам Бог мыслию благою уже отделил меня от суетного мира. Я жил по­среди мира, но не был на общем, широком, углажденном пути: мысль благая повела меня отдельною стезею, к живым, прохладным источникам вод, по странам плодоносным, по местности живописной, но часто дикой, опасной, пересе­ченной пропастями, крайне уединенной. По ней редко странствует путник.

***

Чтение отцов с полною ясностью убедило меня, что спасение в недрах Российской Церкви несомненно, чего лишены вероисповедания Западной Европы, как не сохранившие в целости ни догматического, ни нравственного учения первенствующей Церкви Христовой. Оно открыло мне, что сделал Христос для человечества, в чем состоит падение человека, почему необходим Искупитель, в чем заключается спасение, доставленное и доставляемое Иску­пителем. Оно твердило мне: должно развить, ощутить, уви­деть в себе спасение, без чего вера во Христа мертва, а хри­стианство — слово и наименование без осуществления его! Оно научило меня смотреть на вечность, как на вечность, пред которой ничтожна и тысячелетняя земная жизнь, не только наша, измеряемая каким-нибудь полустолетием. Оно научило меня, что жизнь земную должно проводить в при­готовлении к вечности, как в преддвериях приготовляются ко входу в великолепные царские чертоги. Оно показало мне, что все земные занятия, наслаждения, почести, пре­имущества — пустые игрушки, которыми играют и в кото­рые проигрывают блаженство вечности взрослые дети»[7] .

ГЛАВА III

Духовные стремления юного подвижника, его рев­ность, усердие к молитве выдерживали тяжкое испытание. Первыми врагами на пути спасения явились его домашние. Александр Семенович приставил для служения к своему сыну человека, который был предан ему до самозабвения, это был старик лет шестидесяти по имени Доримедонт, по­служивший век свой верой и правдой своему господину. Он был, так сказать, надзирателем всех поступков Димитрия Александровича и сообщал их Александру Семеновичу. Тя­желы были эти известия родителю. Он вспомнил тогда о выраженном на пути в Петербург желании сына и убедился теперь, что то не был детский каприз. Он тогда же написал обо всем начальнику училища графу Сиверсу, своему бывшему товарищу по службе в пажах, и просил его наблюсти за воспитанником Брянчаниновым; написал также род­ственнице своей Сухаревой, прося ее отвлечь его сына от предпринятого им намерения. Училищное начальство при­няло свои меры, переведя Брянчанинова с частной квар­тиры в казенную, в стены Михайловского инженерного замка, под строгий надзор, а Сухарева, особа влиятельная, озаботилась довести до сведения тогдашнего митрополи­та Петербургского Серафима, что ее племянник Брянчани­нов, любимый Государем Императором, свел знакомство с лаврскими иноками, что лаврский духовник Афанасий склоняет его к монашеству, и что если об этом будет узна­но при Дворе, то и ему — митрополиту — не избежать не­приятностей. Митрополит призвал к себе духовника Афа­насия и сделал ему строгий выговор, воспретив впредь принимать на исповедь Брянчанинова и Чихачова. Тяже­лы были для Димитрия Александровича эти обстоятельства, которыми стеснялась свобода его духовной деятельности; он решился сам представиться митрополиту и лич­но объясниться. Митрополит сначала не верил бескорыст­ному стремлению юноши, когда тот в разговоре объявил ему свое непременное желание вступить в монашество, но потом, выслушав внимательно искренние заявления моло­дого человека, митрополит позволил ему попрежнему хо­дить в Лавру к духовнику.

Таково было стремление Брянчанинова к жизни ино­ческой; это было не прихотливое желание представлять из себя оригинала в обществе, не было следствием простого разочарования жизнью, которой горечи и удовольствий он еще не успел испытать: это было чистое намерение, чуждое всяких расчетов житейских, искреннее, святое чувство любви Божественной, которая одна способна с такой силой овладевать существом души, что никакие препятствия не в состоянии преодолеть ее.

Практика монастырской жизни определительно указы­вает, что чистосердечно избирающие ее готовы на всякие пожертвования и на совершенное самоотвержение. Вот какие чувства изливаются в «Плаче», где автор аскетиче­ских опытов говорит:

«Охладело сердце к миру, к его служениям, к его вели­кому, к его сладостному! Я решился оставить мир, жизнь земную посвятить для познания Христа, для усвоения Христу. С этим намерением я начал рассматривать монастыр­ское и мирское духовенство. И здесь встретил меня труд; его увеличивали для меня юность моя и неопытность. Но я видел все близко, и, по вступлении в монастырь, не нашел ничего нового, неожиданного. Сколько было препятствий для этого вступления! Оставляю упоминать о всех; самое тело вопияло мне: «Куда ведешь меня? Я так слабо и болез­ненно. Ты видел монастыри, ты коротко познакомился с ними; жизнь в них для тебя невыносима и по моей немо­щи, и по воспитанию твоему, и по всем прочим причинам». Разум подтверждал доводы плоти. Но был голос, голос в сердце, думаю, голос совести или, может быть, Ангела хра­нителя, сказывавшего мне волю Божию, потому что голос был решителен и повелительный. Он говорил мне: это сде­лать твой долг, долг непременный. Так силен был голос, что представления разума, жалостные, основательные, по-видимому, убеждения плоти, казались пред ним ничтож­ными» [8] .

Кроме случаев и обстоятельств, зависящих от воли лю­дей, самая природа ставила препятствия благочестивым на­мерениям юного Димитрия. Весною 1826 года он заболел тяжкою грудною болезнью, имевшею все признаки чахот­ки, так что не в силах был выходить. Государь Император Николай Павлович приказал собственным медикам пользо­вать больного и еженедельно доносить ему о ходе болезни. Доктора объявили Димитрию Александровичу об опаснос­ти его положения, сам он считал себя на пороге жизни и частыми молитвами готовился к переходу в вечность. Но случилось не так, как предсказывали знаменитые врачи сто­лицы; болезнь получила благоприятный поворот и послужи­ла для больного опытным доказательством того, что без воли Божией самые настоятельные законы естества не силь­ны воздействовать на нас.

Все благочестивые упражнения Димитрия Александро­вича служили подготовкой для того решительного перево­рота, который он должен был совершить, чтобы осуществить свои давнишние намерения и желания. Но чтобы произвести этот переворот, то есть чтобы совсем порвать все связи с миром, нужен был человек, который бы содействовал этому разрыву, который бы силою своего духа увлек за собою, — нужен был свой Моисей, чтоб вывести нового израильтянина из Египта мирской жизни. Таким Моисеем явился для Димитрия Александровича вышеупомянутый иеромонах Леонид [9] . Отец Леонид отличался духовной муд­ростью, святостью жизни, опытностью в монашеском под­виге; под его руководством образовались многие истинные подвижники благочестия и наставники иночества. Об этом старце много наслышан был Димитрий Александрович от лаврских иноков. Наконец представился случай познако­миться с ним. Отец Леонид прибыл по делам своим в Пе­тербург и остановился в Невской лавре. Там в одинокой беседе с этим представителем тогдашнего монашеского подвижничества Димитрий Александрович почувствовал такое влечение к этому старцу, что как бы век жил с ним: это были великие минуты, в которые старец породил его духовно себе в сына... О впечатлении этой первой беседы Димитрий Александрович высказался после своему другу Чихачову так: «Сердце вырвал у меня отец Леонид — теперь решено: прошусь в отставку от службы и последую старцу; ему предамся всею душою и буду искать единственно спа­сения души в уединении». После этой первой встречи Ди­митрий Александрович уже не принадлежал более миру, решительный переворот был произведен, требовалось только некоторое время, чтобы окончательно распутать мирские узы.

Вознамерившись совсем оставить службу и удалиться в монастырь, Димитрий Александрович сперва должен был выдержать великую нравственную борьбу, с одной сторо­ны, — с родителями своими, с другой — с сильными мира сего. Эта борьба стоила ему больших усилий. Как физиче­ские силы его подрывались постоянно болезнями, так теперь он должен был уготовиться нравственно, чтоб при­нять напор со стороны власти родительской и государствен­ной, которые устремлялись подавить, сокрушить то, что для него было всего дороже и вожделеннее. Сугубую выдер­живал он борьбу в молодых летах своих — физическую и нравственную, но как в первой он всегда торжествовал си­лою духа своего над слабостью плоти, так и во второй явил­ся искусным и надежным борцом со стихиями земной жиз­ни, обещавшей ему много сладостного, великого и славно­го. В этой последней борьбе окончательно выработался его твердый характер, необходимый для прохождения много­трудной иноческой жизни, требующей самоотвержения, особенной непоколебимости воли, неустрашимости, посто­янства и готовности на всякую крайность. Вот та дверь, чрез которую приходилось вступить юному подвижнику на тесный и прискорбный путь иночества.