Духовные стремления юного подвижника, его рев­ность, усердие к молитве выдерживали тяжкое испытание. Первыми врагами на пути спасения явились его домашние. Александр Семенович приставил для служения к своему сыну человека, который был предан ему до самозабвения, это был старик лет шестидесяти по имени Доримедонт, по­служивший век свой верой и правдой своему господину. Он был, так сказать, надзирателем всех поступков Димитрия Александровича и сообщал их Александру Семеновичу. Тя­желы были эти известия родителю. Он вспомнил тогда о выраженном на пути в Петербург желании сына и убедился теперь, что то не был детский каприз. Он тогда же написал обо всем начальнику училища графу Сиверсу, своему бывшему товарищу по службе в пажах, и просил его наблюсти за воспитанником Брянчаниновым; написал также род­ственнице своей Сухаревой, прося ее отвлечь его сына от предпринятого им намерения. Училищное начальство при­няло свои меры, переведя Брянчанинова с частной квар­тиры в казенную, в стены Михайловского инженерного замка, под строгий надзор, а Сухарева, особа влиятельная, озаботилась довести до сведения тогдашнего митрополи­та Петербургского Серафима, что ее племянник Брянчани­нов, любимый Государем Императором, свел знакомство с лаврскими иноками, что лаврский духовник Афанасий склоняет его к монашеству, и что если об этом будет узна­но при Дворе, то и ему — митрополиту — не избежать не­приятностей. Митрополит призвал к себе духовника Афа­насия и сделал ему строгий выговор, воспретив впредь принимать на исповедь Брянчанинова и Чихачова. Тяже­лы были для Димитрия Александровича эти обстоятельства, которыми стеснялась свобода его духовной деятельности; он решился сам представиться митрополиту и лич­но объясниться. Митрополит сначала не верил бескорыст­ному стремлению юноши, когда тот в разговоре объявил ему свое непременное желание вступить в монашество, но потом, выслушав внимательно искренние заявления моло­дого человека, митрополит позволил ему попрежнему хо­дить в Лавру к духовнику.

Таково было стремление Брянчанинова к жизни ино­ческой; это было не прихотливое желание представлять из себя оригинала в обществе, не было следствием простого разочарования жизнью, которой горечи и удовольствий он еще не успел испытать: это было чистое намерение, чуждое всяких расчетов житейских, искреннее, святое чувство любви Божественной, которая одна способна с такой силой овладевать существом души, что никакие препятствия не в состоянии преодолеть ее.

Практика монастырской жизни определительно указы­вает, что чистосердечно избирающие ее готовы на всякие пожертвования и на совершенное самоотвержение. Вот какие чувства изливаются в «Плаче», где автор аскетиче­ских опытов говорит:

«Охладело сердце к миру, к его служениям, к его вели­кому, к его сладостному! Я решился оставить мир, жизнь земную посвятить для познания Христа, для усвоения Христу. С этим намерением я начал рассматривать монастыр­ское и мирское духовенство. И здесь встретил меня труд; его увеличивали для меня юность моя и неопытность. Но я видел все близко, и, по вступлении в монастырь, не нашел ничего нового, неожиданного. Сколько было препятствий для этого вступления! Оставляю упоминать о всех; самое тело вопияло мне: «Куда ведешь меня? Я так слабо и болез­ненно. Ты видел монастыри, ты коротко познакомился с ними; жизнь в них для тебя невыносима и по моей немо­щи, и по воспитанию твоему, и по всем прочим причинам». Разум подтверждал доводы плоти. Но был голос, голос в сердце, думаю, голос совести или, может быть, Ангела хра­нителя, сказывавшего мне волю Божию, потому что голос был решителен и повелительный. Он говорил мне: это сде­лать твой долг, долг непременный. Так силен был голос, что представления разума, жалостные, основательные, по-видимому, убеждения плоти, казались пред ним ничтож­ными» [8] .

Кроме случаев и обстоятельств, зависящих от воли лю­дей, самая природа ставила препятствия благочестивым на­мерениям юного Димитрия. Весною 1826 года он заболел тяжкою грудною болезнью, имевшею все признаки чахот­ки, так что не в силах был выходить. Государь Император Николай Павлович приказал собственным медикам пользо­вать больного и еженедельно доносить ему о ходе болезни. Доктора объявили Димитрию Александровичу об опаснос­ти его положения, сам он считал себя на пороге жизни и частыми молитвами готовился к переходу в вечность. Но случилось не так, как предсказывали знаменитые врачи сто­лицы; болезнь получила благоприятный поворот и послужи­ла для больного опытным доказательством того, что без воли Божией самые настоятельные законы естества не силь­ны воздействовать на нас.

Все благочестивые упражнения Димитрия Александро­вича служили подготовкой для того решительного перево­рота, который он должен был совершить, чтобы осуществить свои давнишние намерения и желания. Но чтобы произвести этот переворот, то есть чтобы совсем порвать все связи с миром, нужен был человек, который бы содействовал этому разрыву, который бы силою своего духа увлек за собою, — нужен был свой Моисей, чтоб вывести нового израильтянина из Египта мирской жизни. Таким Моисеем явился для Димитрия Александровича вышеупомянутый иеромонах Леонид [9] . Отец Леонид отличался духовной муд­ростью, святостью жизни, опытностью в монашеском под­виге; под его руководством образовались многие истинные подвижники благочестия и наставники иночества. Об этом старце много наслышан был Димитрий Александрович от лаврских иноков. Наконец представился случай познако­миться с ним. Отец Леонид прибыл по делам своим в Пе­тербург и остановился в Невской лавре. Там в одинокой беседе с этим представителем тогдашнего монашеского подвижничества Димитрий Александрович почувствовал такое влечение к этому старцу, что как бы век жил с ним: это были великие минуты, в которые старец породил его духовно себе в сына... О впечатлении этой первой беседы Димитрий Александрович высказался после своему другу Чихачову так: «Сердце вырвал у меня отец Леонид — теперь решено: прошусь в отставку от службы и последую старцу; ему предамся всею душою и буду искать единственно спа­сения души в уединении». После этой первой встречи Ди­митрий Александрович уже не принадлежал более миру, решительный переворот был произведен, требовалось только некоторое время, чтобы окончательно распутать мирские узы.

Вознамерившись совсем оставить службу и удалиться в монастырь, Димитрий Александрович сперва должен был выдержать великую нравственную борьбу, с одной сторо­ны, — с родителями своими, с другой — с сильными мира сего. Эта борьба стоила ему больших усилий. Как физиче­ские силы его подрывались постоянно болезнями, так теперь он должен был уготовиться нравственно, чтоб при­нять напор со стороны власти родительской и государствен­ной, которые устремлялись подавить, сокрушить то, что для него было всего дороже и вожделеннее. Сугубую выдер­живал он борьбу в молодых летах своих — физическую и нравственную, но как в первой он всегда торжествовал си­лою духа своего над слабостью плоти, так и во второй явил­ся искусным и надежным борцом со стихиями земной жиз­ни, обещавшей ему много сладостного, великого и славно­го. В этой последней борьбе окончательно выработался его твердый характер, необходимый для прохождения много­трудной иноческой жизни, требующей самоотвержения, особенной непоколебимости воли, неустрашимости, посто­янства и готовности на всякую крайность. Вот та дверь, чрез которую приходилось вступить юному подвижнику на тесный и прискорбный путь иночества.

В июне 1826 года Димитрий Александрович получил трехмесячный отпуск от службы и для поправления здоро­вья отправился на родину, в дом своих родителей. Зная чес­толюбивое намерение своего отца и не желая притом огор­чить родителей решительным объявлением им своей воли, Димитрий Александрович старался исподволь и осторожно приготовить их к предполагаемой перемене жизни, но и это не помогло — Александр Семенович не мог примирить­ся с мыслью о монашестве своего первенца. Он сердился на него, отказывал наотрез, отстранял его от себя, как сына непокорного. Все должен был выносить кроткий и чувстви­тельный юноша, послушный заповеди Спасителя: Иже лю­бит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин (Мф.10:37). С глубо­кою скорбью, не получив желаемого согласия, он уехал из дома родительского в столицу. Здесь ему предстояла необ­ходимость сначала сдать окончательный экзамен в Инже­нерном училище, что он исполнил в конце декабря, и хотя без конкуренции с товарищами по выпуску, сдавшими экза­мен гораздо ранее, но по числу баллов он и тут сохранил свое первенство; затем, освободившись от зависимости училищной, он подал в отставку от службы. Тут встретила его новая буря: он должен был иметь дело с высшей влас­тью, должен был отстоять свое заветное желание даже пред Монархом, Которому всецело был обязан воспитанием, об­разованием и благодарностью за милостивое высокое к нему внимание. Трудно ему было убеждать мирских людей в правдивости своих духовных стремлений, понятных толь­ко некоторой горсти чернецов в Невской лавре; тут нужна была решимость отважная; надо было противостоять лишь самоотвержением и силою воли, а не доводами и очевидны­ми указаниями. Ясно, что спор был неравный: надлежало или поддаться, уступить, или показать пример непоколебимого мужества, доблести мученической, прямого исповед­ничества.

Государь Император Николай Павлович, узнав о подан­ной Брянчаниновым просьбе и о желании его идти в монас­тырь, поручил своему Августейшему брату Великому князю Михаилу Павловичу отговорить всеми любимого воспи­танника от такого предприятия. В первых числах января 1827 года Димитрий Александрович был потребован во дво­рец к Великому князю. Там было собрано все высшее началь­ство Инженерного училища. Девятнадцатилетний юноша с трепетным сердцем, но твердою волею предстал пред собра­нием. Великий князь сообщил ему, что Государь Император, зная его способности к службе, вместо отставки намерен пе­ревести его в гвардию и дать такое положение, которое удов­летворит и его, Брянчанинова, самолюбию, и его честолю­бию. Молодой человек сказал на это, что, не имея достаточ­ных денежных средств, он не может служить в гвардии. «Заботы об этом Государь изволит принять на себя», — пре­рвал Великий князь. — «Расстроенное мое здоровье, — про­должал юноша, — о чем известно Его Величеству из донесе­ний лечивших меня медиков, поставляет меня в совершен­ную невозможность нести труды служебные и, предвидя скорую смерть, я должен позаботиться о приготовлении себя к вечности, для чего и избираю монашеское звание». Вели­кий князь заметил, что он может получить службу в южном климате России и что гораздо почетнее спасать душу свою, оставаясь в мире. Брянчанинов отвечал: «Остаться в мире и желать спастись — это, Ваше высочество, все равно, что сто­ять в огне и желать не сгореть». Несмотря на убеждения Ве­ликого князя, прибегавшего и к ласке, и к угрозе, Брянчани­нов оставался тверд в своем намерении и просил оказать ему милость — уволить от службы. Тогда Великий князь решитель­но возразил ему, что так как он остается непреклонен в сво­ем упорстве, то объявляется ему Высочайшая воля: Государь Император отказывает ему в увольнении от службы и делает ему лишь ту милость, что предоставляет самому избрать крепость, в которую он должен быть послан на службу. Брянча­нинов отклонил от себя добровольное избрание. Великий князь обратился к графу Оперману, своему помощнику по званию генерал-инспектора инженеров; тот указал на Динабург. Великий князь одобрил указание, и в тот же вечер состоялось назначение Брянчанинова в Динабургскую инженерную команду, с приказанием в 24 часа выехать из С.-Петербурга к месту нового служения.

Начальником Динабургской команды был в то время генерал-майор Клименко; ему сообщено было о настрое­нии Брянчанинова и предписано иметь строгий надзор за его поведением. Товарищи по службе сперва не совсем до­верчиво относились к Димитрию Александровичу, но по­том переменили свое мнение, увидев истинное благочес­тие, кротость и благоразумие его. Они даже сделались пре­данными ему, разделяя его труды по службе вследствие болезненного его состояния. Служебные занятия офицера Брянчанинова состояли в наблюдении за производством разных построек и земляных работ в крепости; он же до того был слаб здоровьем, что принужден был по несколь­ко недель кряду держаться безвыходно в квартире, а пото­му необходимо нуждался в помощи товарищей по исполне­нию служебных обязанностей. Одна только переписка с отцом Леонидом поддерживала Димитрия Александровича в этом одиночестве духовном, так как и с любимым другом своим Чихачовым он был разлучен. Осенью 1827 года Ве­ликий князь Михаил Павлович посетил Динабургскую кре­пость и, убедившись в физической несостоятельности офицера Брянчанинова к отправлению службы, склонился на его непременное желание получить отставку.

ГЛАВА IV

6 ноября 1827 года Димитрий Александрович получил вожделенную отставку. Он был уволен с чином поручика и немедленно через Петербург отправился в Александро-Свирский монастырь к отцу Леониду, чтоб под его руководством начать подвиг иночества. Прибыв в Петер­бург в одежде простолюдина, в нагольном тулупе, он остановился в квартире Чихачова. Здесь условлено было обоим поступить в монастырь, и по возможности немедленно. Чихачов тотчас написал прошение. Выставляя причиною домашние обстоятельства, но не получил удовлетворения и должен был еще повременить на службе.

Выход из службы Димитрия Александровича совершил­ся без ведома родителей, а потому, естественно, навлек на себя гнев их. Они отказали сыну в вещественном вспомоще­ствовании и даже прекратили с ним письменные сношения. Таким образом, полная нищета материальная сопровожда­ла вступление Димитрия Александровича в монастырь; он буквально выполнил заповедь нестяжания при самом нача­ле иночества, и вполне справедливо мог сказать с Апосто­лом, как истинный ученик Христов: Се мы оставихом вся и в след Тебе идохом (9:27). В «Плаче» своем он так выразил свои чувствования, с которыми вступал на этот новый путь жизни: «Вступил я в монастырь, как кидается изумленный, закрыв глаза и отложив размышление, в огонь или пучину, — как ки­дается воин, увлекаемый сердцем, в сечу кровавую, на яв­ную смерть. Звезда-руководительница моя, мысль благая, пришла светить мне в уединении, в тишине, или правиль­нее, во мраке, в бурях монастырских» [10] .