И Иоанн Креститель, и Сам Спаситель говорили: покайтесь — то есть оторвитесь от земли, от соблазна, от порабощения всему земному, и вперьте свои глаза в Бога и идите к Нему. Но, говорил Иоанн Креститель, на пути принесите достойные плоды своего покаяния (Лк 3:8). Плакаться недостаточно, признавать свою вину недостаточно — надо исправить свой путь. И не только свой путь выправить, но исправить по отношению ко всем людям, которые от нас пострадали, все то, что может быть исправлено. Это могут быть материальные, денежные долги, это могут быть наше поведение, наши собственные чувства и мысли по отношению к тем или другим людям. Все должно быть пересмотрено, и каждая вещь должна быть выправлена. Говорить о том, что человек покаялся, когда он и не меняется, и не исправляет прошлое, совершенно напрасное дело. И когда мы думаем о наступающем Прощеном воскресенье, мы должны именно над этим задуматься. Иначе произносимые нами слова «прости меня Христа ради!» и ответ «Бог простит!» являются просто ложью, лицемерием, пустотой. Легко просить прощения у человека, которого, как ты чувствуешь, ты не очень обидел, который легко тебя простит, пожав плечами. Но раньше чем просить прощения, мы должны перед собой поставить вопрос: как глубоко я этого человека ранил — не в моих глазах, в его глазах и в Божиих глазах? Как глубоко я этого человека ранил, что я ему сделал? И с другой стороны, когда к нам обращается человек и просит прощения, мы также должны перед собой поставить вопрос: как я им был унижен? что он сказал или сделал, от чего моя душа еще не исцелена, от чего во мне кипит негодование, от чего горечь пронизала мою душу, и сердце, и ум, отчего у меня нет воли ему служить, как брату, как ближнему, по-евангельски? Эти вопросы мы должны ставить себе заранее, а не в мгновение, когда человек подходит, — тогда уже поздно. Мы должны быть в состоянии и просить прощения, но уже принеся какой-то плод нашего покаяния, и давать прощение с сознанием того, что наше слово «прощаю» нас исцеляет, является концом ссоры, розни, что это полное, истинное примирение.

А примирение достигается только ценой окончательного отказа от себя самого. Христос нас потому мог примирить с Богом, что Он Свою жизнь отдал. На кресте Он смог сказать: прости им, Отче! они не знают, что творят (Лк 23:34). И каждый из нас должен рано или поздно осознать, что порой только очень большой ценой мы можем заслужить прощение и порой такой же большой ценой мы можем себя победить и одарить человека прощением, так чтобы ничего больше не осталось между нами, кроме жертвенной, крестной взаимной любви.

Но простить не обязательно значит забыть. Не в том смысле, чтобы сохранить в памяти совершенное зло, а чтобы запомнить, что в этом человеке, которого я простил, есть некоторая слабость, может быть, еще не исцеленная, которая, если ему только дать повод, может вылиться в новую обиду, новое падение. И человека, которого мы простили, мы должны оберегать от всего того в нас самих, что могло бы его привести к новому гневу, новому греху. И то же самое относится, конечно, к нам самим. Мы должны научиться познавать в себе эту слабость, которая сделала возможным с нашей стороны нанесение обиды, унижения, боли, осквернения другому человеку, и за ней следить все время, чтобы она не прорвалась новым грехом. Вот о чем говорит нам рассказ о Закхее.

Дальше идет притча о мытаре и фарисее (Лк 18:10—14). Кто из нас посмеет сказать, что он не фарисей? Кто из нас не ведет себя внешне так, чтобы заслужить человеческое внимание и уважение, и не чувствует при этом, будто он их достоин? Кто из нас, как мытарь, дойдя до дверей храма и сознавая, что это Божий удел, что это место освященное, дом Божий, что Хозяин этого дома — Господь и Бог наш и что ничего в этом доме не может происходить чуждого или отвратного Богу, — кто из нас остановится и подумает: «Я не имею права вступить в этот священный предел»? Как легко мы входим в церковь, быстро крестясь и обращая внимание не на Бога, а на разные мелочи: покупаем свечи, кланяемся знакомым. Разве нас охватывает трепет, ужас, который должен бы нас бросить на колени со словами: «Господи, я не имею права стоять перед Твоим лицом!» Да, мы дети Божии, да, Он нас принимает. Но то, как мы приняты любовью, нас только обязывает к большему, а не освобождает от должного. Поэтому задумаемся над этим.

Когда я говорю о доме Божием, может быть, надо бы сказать и о наших встречах с людьми. Каждый человек является иконой, образом Божиим, каждый из нас — обиталище, как бы храм Святого Духа. Как мы друг ко другу относимся и физически, и в мыслях, и в чувствах, и в общем нашем поведении? Видим ли мы друг во друге святыню? Нет, конечно, не видим. Но это показывает меру нашей слепоты, это показывает, как мы далеки от обладания тем, что апостол Павел называет умом Христовым (1 Кор 2:16): способность мыслить, как Христос, чувствовать, как Христос, видеть так, как Он видит, Его глазами, оценивать все Его меркой. Каждый человек является храмом Святого Духа, каждый человек является иконой Самого Христа, Бога Живого, и каждый человек, христианин, крещеный, причащающийся Святых Тайн, является как бы воплощенным присутствием на земле, в истории, в этот наш день, Самого Христа. Ведь причащением Святых Тайн мы приобщаемся и к освященному человечеству Христа, и к Его Божеству. Зачаточно, постепенно, то больше, то меньше, в зависимости от нашей греховности, мы делаемся причастниками Божественной природы (2 Пет 1:4). Видя человека, мы в каком-то отношении можем сказать, что мы видели Самого Христа Спасителя. Как трепетно должны были бы мы относиться к каждому отдельному человеку! Если он является изуродованной иконой, оскверненной святыней, опустошенным храмом, с каким ужасом — но трепетным ужасом, не с отвращением, а именно с трепетом — должны были бы мы к нему относиться! Вот о чем нам говорит (между прочим, конечно) притча о мытаре и фарисее.

А дальше богатейшая притча о блудном сыне (Лк 15:11—32). Она нам говорит о каждом из нас, но в контексте падения человека, отпадения его от Бога, потери Бога. Каждый из нас призван в отчем доме быть в таком общении с Богом, как дети — с любящим, мудрым отцом, который всю жизнь отдал на то, чтобы о них заботиться. И кто из нас мог бы сказать, что все дары, которые ему дал Господь — и ум, и сердце, и волю, и все дарования, которые этими дарами обуславливаются, приобретаются, он посвящает тому, чтобы вырасти в полную меру роста Христова, стать в полном смысле Его образом на земле? Каждый из нас берет эти дары и говорит Богу: «Спасибо (а порой и этого не скажет), что Ты все это мне дал, а теперь я этим воспользуюсь для себя. Ты мне дал Божественную силу — я ее употреблю на свою пользу. Уйду, куда глаза глядят, буду наслаждаться всем тем, чем только могу насладиться, и ради этого истрачу, расточу все эти дары». Каждый из нас в каком-то смысле, не словами, а поступками, настроенностью своей говорит Богу: у меня вся жизнь впереди, с Тобой я успею побыть, дай мне насладиться землей. Я купил участок земли, она моя. Я из нее сотворен и теперь ею обладаю, я над ней имею власть. Я ее буду возделывать, заставлю ее принести плоды, которыми сам воспользуюсь. Я купил пять пар волов, у меня дело на земле, мне некогда на небо смотреть. Когда настанет старость, когда уйдут силы, тогда я успею, а сейчас дело не терпит, подожди! Ты вечен, жди, чтобы Твое время пришло. Я женился, мое сердце полно моей радости, некогда мне заниматься Твоей (Лк 14:18—20). Мы так грубо не говорим, но мы так бессовестно живем.

В рассказе о блудном сыне замечательное сопоставление: как он поступил с отцом, так поступают с ним друзья, знакомые. Он отвернулся от отца: мне некогда ждать, чтобы ты умер, к тому времени моя молодость пройдет; сговоримся: умри как бы для меня, дай мне то, что мне досталось бы после твоей смерти, и забудем друг о друге. А в стране далекой, в стране чужой, пока у него было богатство, украденное как бы, вырванное из жизни отца, вокруг него роились люди. Но когда этого богатства не стало — отцовского богатства, не его, потому что сам он был совершенно беден, наг, пуст, — все от него отвернулись так же, как он отвернулся от отца. Разве это не бывает с нами, когда мы не в Бога богатеем? (Лк 12:21). И настал для него голод, физический голод и другой — голод одиночества, оставленности, отверженности. И тогда он вспомнил, что есть одно место, где он не отвержен, одно место, которое было домом для него, родным домом, и что где-то есть отец. Он стал недостойным сыном, но отец до конца остался достойным отцом. Физический голод, и нужда, и одиночество его заставляют прийти в себя, вспомнить об отчем доме, и он отправляется в путь с покаянием: прости! Я недостоин быть твоим сыном, я согрешил и перед небом, и перед землей, прими меня, как одного из твоих наемников. Но в течение всего пути он повторяет эти слова, обращая их не к какому-то чужому работодателю, а к тому, кого он все-таки продолжает называть отцом, к тому, кто поступил с ним действительно по-отечески, кто его не только родил в жизнь любовью, но кто, всю жизнь отдав для него, согласился как бы и умереть ради него, перестать существовать, лишь бы сыну было хорошо.

Разве это не наш путь? Кто из нас может сказать, что это не похоже на него? И отец ждал, потому что сам-то остался отцом, хотя сын перестал быть ему сыном в полном, настоящем смысле слова, в том смысле, в котором Сын Божий остается Сыном Отца Своего и в стране далече. Потому что в нашу страну, в нашу юдоль плачевную Он пришел умирать за нас, жизнь Свою дать за нас. И когда блудный сын обращается к отцу с просьбой, вернее, с покаянием, отец не дает ему даже сказать: прими меня в число наемников, потому что сделок с Богом не бывает. Мы не можем перестать быть сыновьями, дочерьми Божиими и стать Его рабами или наемниками — рабами, которые работают из-за страха, или наемниками, которые работают только за плату. Мы не можем перестать быть тем, чем мы являемся для Него — Его детьми. И только покаянием, только возвращением к Нему — но опять-таки творческим покаянием, не плачем на земле далече, а возвращением к Нему — мы можем быть Им приняты. Бог не мирится с нашим падением. Бог не принимает нас на новых началах: ты был Мне сыном, теперь стань Мне работником. Бог требует от нас, чтобы мы были сыновьями и дочерьми Его. Отец останавливает своего сына, прежде чем тот попросился стать наемником, он зовет слуг и призывает их принести сыну прежнюю его одежду, вернуть ему старое достоинство и радуется его возвращению. Мы часто думаем, что возвращение нам дается легко, что достаточно сказать: «Господи, прости!» — и вернуться. Неправда! Надо пережить голод, который нас делает чужими этой чуждой Богу земле, не той земле, на которой мы живем, а земле греха, отчужденности, области отчужденности от Бога. Только оторвавшись от нее, можем мы вернуться домой.

А старший сын? Он говорит отцу: я тебе был верен всю жизнь (Лк 15:29—30). Разве мы можем это сказать? Он, как фарисей, был верен, только он никогда сыном не был, в нем не было любви к отцу. Он был действительно от рождения сыном, а по призванию — рабом, работником. Как бы нам не стать такими — благочестивыми, «достойными» — и не детьми Божиими.

В прошлый раз я говорил и о Страшном суде (Мф 25:31—46). Суд этот страшен не из-за наказания. Когда человек наказан, он как бы чувствует, что отплатил свое, что совершенное им зло теперь изглажено наложенным на него страданием. Страшен этот Суд тем, что рано или поздно мы перед своей совестью или перед лицом Господним поймем, что все, чем мы жили, было пусто содержанием, что это была мишура, пена, но что реальности в этом не было, что единственный смысл жизни был в уподоблении Христу, приближении к Нему, служении — и что мы все это пропустили. И то мгновение, когда человек это обнаруживает, — самое страшное мгновение.

Завтра мы будем погружаться мыслью в плач Адамов221. Да, Адам заплакал горькими слезами в момент, когда вдруг стал чужим Богу. Бог чужим для него не стал, Бог остался ему Отцом, но Адам оказался в пустыне, там, где только воспоминание о рае, и чем ярче это воспоминание, тем горше, тем острее страдание. В это мгновение он понял, он уловил, что значит быть с Богом или быть без Бога. В жизни каждого из нас бывает такое мгновение, когда вдруг мы чувствуем, что потеряли самую сущность жизни. Это бывает в разный возраст, мы этого иногда даже не замечаем с такой яркостью, как в плаче Адамовом. Но каждый из нас, если обернуться назад, может вспомнить о том, как в какой-то момент потухла радость. Не детская, не наивная радость, а зрелая, глубокая, как она была потушена одним словом, одним действием, в мгновение ока, словно мы ее убили выстрелом, кинжалом, вывели Бога из области нашей жизни.

У нас всего несколько часов для того, чтобы над всем этим задуматься, потому что завтра нам будет дано в последний раз перед началом поста, который нас ведет к Страстным дням, продумать все это и решить: какова будет моя жизнь, буду ли я продолжать прозябать, ползти или с решимостью оторвусь от того, что меня держит пленником, и буду искать свободы во Христе?

Просмотрите свои души, просмотрите свою жизнь, подумайте о том, что вы можете сделать и чем вы можете стать, и будьте готовы завтра подойти к тем людям, которых вы ранили, и попросить прощения. Если подойдет к вам кто-то, кто вас ранил, либо найдите в себе мужество простить — но простить истинно, либо найдите в себе более, может быть, страшное мужество сказать: «У меня нет сил тебя простить. Помолись обо мне, чтобы я достаточно исцелился и был в состоянии простить тебя — не словом, а всей глубиной своей души». ***

После первой недели поста, когда читается канон Андрея Критского и мы проходим через все возможные моменты Ветхого Завета, человеческого падения, человеческой надежды, Божиего воздействия, наступает воскресенье, которое называется Торжеством Православия. И так легко нам почувствовать, что это день нашего торжества, что это день, когда мы, православные, на Божией стороне, когда, поскольку мы православные, мы в особенном положении, ибо православие как чистота учения Христова, как совершенный образ духовной жизни восторжествовало хотя бы в нашей жизни. И вот от этого представления нам надо сразу отделаться. Торжество Православия, в сущности, не торжество православных над инославными, даже не торжество над человеческой потемненностью, это торжество Божие над нами самими. И как мы должны быть благодарны Богу за то, что Он нас взыскал таких, какими мы являемся: в полутьме, полуслепые, тщеславные, бродящие по чужой стране, минутами к Нему бросающиеся, а потом снова Ему изменяющие, не понимающие величия ни Его, ни нас самих, ни ближнего нашего, забывшие или забывающие те изумительные моменты, когда мы близки к Богу, потому что Он к нам приблизился, порой в ответ на то, что мы тоскуем по Нему, даже не зная, по чему мы тоскуем, а порой — потому что Он приходит к нам, чтобы нас разбудить, оживить. И вот настает момент, когда мы видим, как Бог в течение всей истории человечества пробивался через тьму, через бесчувствие, через измену и находил среди людей верных последователей Себе, которые давали Ему приют на земле, предательски врученной под владычество Его противника сатаны.