То же самое мы видим в других местах. Например, в псалмах есть место, где говорится, что душа человеческая стремится к Богу, как лань стремится к источникам вод (Пс 41:2). Лани-то у них не было, и пришлось искать другое слово, чтобы понятие было передано. И с этим надо считаться: и лань, и морж — законные переводы, потому что они говорят не о том или другом звере, а о том или другом состоянии души, о том или другом соотношении с Богом.

Когда стали делать переводы на западные языки (я сейчас сосредоточусь на этом), переводы делались с точки зрения данной культуры и употреблялись слова, которые были понятны людям данного времени и данной страны. Это не значит, что перевод был неверный, это значит, что он передавал смысл, но не формально. И тут начались проблемы, потому что некоторые слова оказались началом, причиной расхождения между верующими разных эпох и разных культур. Самые понятия стали меняться. И в связи с этим приходится читать и Ветхий, и Новый Завет не только глазами ума, не только с хорошим словарем, но стараясь проникнуть в то, что хотели выразить писавшие эти слова. Есть замечательное и пугающее порой место в писаниях старца Силуана, где он говорит, что и Ветхий, и Новый Завет можно понимать только внутренним опытом, одной головой невозможно понять. И (это действительно дерзновенное слово) что, если бы пропали все книги Ветхого и Нового Завета, наш опыт о Боге дал бы нам возможность восстановить ту же истину, не текст, разумеется, не чудотворно восстановить существовавший и пропавший текст, а познать ту же истину и выразить ее новыми словами, новыми образами, но с такой же истинностью и правдивостью. И когда мы читаем Ветхий и Новый Завет, мы должны научиться вчитываться в слова (потому что каждое слово несет с собой какой-то смысл), не делаясь вместе с этим рабами тех или других слов.

Перед людьми всех эпох с самого начала вставали вопросы, которые потом встали перед наукой. Помню, отец Георгий Флоровский говорил, что ереси порой возникали из того, что люди ставили перед собой вопросы, на которые наука или философия их времени не могла еще ответить. Но на эти вопросы наука и философия дальнейших времен начали находить или нашли ответы. Он упомянул тогда арианство; Арий разбился на вопросе: как Бог мог стать человеком, как мог Вечный стать частью времени, как Бесконечный мог ограничиться плотью? Для него это было непонятно, и только много столетий спустя вопросы о вечности и времени, о бесконечности пространства и ограниченности пространства были поставлены по-новому наукой. В XIX веке они были поставлены совершенно по-новому, и если бы Арий жил в это время, он не споткнулся бы на этих вопросах. То же самое можно сказать о целом ряде других проблем.

Философия тоже ставила вопросы, на которые в тот момент не имела ответа и мимо которых вера должна была пройти, потому что она была основана на другом опыте. Но в разные времена философия, углубляясь в опыт христианской веры, начинала приобщаться к вере и отнимать у еретиков самую основу их недоумений. Мы видим, что в течение всей истории вставали перед человеком вопросы, рождавшиеся оттого, что он своим чувственным опытом и своим мышлением погружался в окружающий его мир, который, с одной стороны, открывал ему истины о Боге, а с другой — закрывал ему понимание некоторых вещей. Таким образом, все, что составляет нашу жизнь, вещество, которым мы окружены, наши зрение, слух, обоняние, все наши чувства, которыми мы воспринимаем мир, могут, с одной стороны, нам раскрывать этот мир все глубже и глубже и вести нас к той глубине, где может раскрыться тайна этого мира, а попутно нам раскрывают тайны о Самом Боге. И с другой стороны, философия или просто человеческое мышление перед нами раскрывает целый мир понятий.

О науке и вере я не способен говорить, потому что у меня нет достаточного знания современной науки. Я когда-то учился науке, но это было так давно, что то, чему я учился, сейчас, вероятно, считается детским лепетом. Я был учеником профессора Кюри лет шестьдесят пять назад. Помню, на последней своей лекции он нам сказал, говоря о материи: «Однако атом никогда не будет раздроблен». С тех пор, как мы отлично знаем, атом был раздроблен, но это не значит, что Кюри не был ученым или что у него не было видения науки.

Но говоря о богословском языке, мы должны помнить, что в каждую эпоху богословы употребляют язык своего времени и поэтому он никогда не бывает окончательный. Так же как писания Ветхого и Нового Завета по выражениям — я говорю не о содержании, а о словах, которые употребляются, — не могут являться окончательными. Мне когда-то говорил отец Георгий Флоровский именно то, что я сейчас повторил: что в каждую эпоху знание о Боге выражалось на языке своего времени, потому что это был единственный способ передать это знание. Если теперь передавать знание о Боге языком первого столетия, то многие люди не поймут, о чем идет речь, нам приходится говорить нашим языком, но этот язык должен выражать те же истины. И тут встает, конечно, вопрос о нашем внутреннем опыте, о нашей приобщенности истине.

А истина — это Сам Бог. Вы помните слова Христа: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин 14:6). Он есть сама Истина, не то, как мы ее изображаем, не словесное ее изображение, а Истина как опыт приобщенности к Живому Богу, к тому, что Он есть, к той Жизни, которую Он дает, к тому Свету, которым Он является. По слову апостола Павла, мы привиты к древу, как маленькая веточка прививается к живоносному дереву и в нее вливается жизнь этого дерева (Рим 11:17). Это единственный путь, которым мы можем передать истину. Но спорить об истине можно только на поверхности. Можно говорить о словах, можно говорить о превратных представлениях, но мы не можем говорить об истине как таковой. Наше умственное представление о Боге — это малое, жалкое представление. Если хотите, это икона, да, но икона никогда не является самим существом Бога. Она словно витраж, окно, где изображены святые или Спаситель. Мы смотрим на них и видим образ, но только потому, что через стекла светится свет Божий, и в конечном итоге свет открывает нам краски, а не краски открывают нам свет. ***

Сегодня я хочу вернуться на несколько минут к теме, которая была предметом прошлой беседы, именно — о православии, о ереси и об инославии.

Православие мы всегда понимаем как учение Церкви, которое ничем не расходится с евангельским учением и которое его раскрывает не только на словах, но во всех проявлениях церковной жизни. Само слово «православие» говорит о том, что мы право славим и прославляем Бога. Это не только правоверие — это правая вера, которая расцветает в жизни, и в этом отношении православие выражается во множестве аспектов. С одной стороны, в дивных богослужениях, которые выросли из тысячелетнего опыта верующих православных людей всех возможных земель, национальностей и языков. С другой стороны, оно выражается в частных молитвах святых, где отдельные человеческие души, просветленные действием Святого Духа, пронизанные Божественной благодатью, взывали к Богу благодарением, поклонением, любовью, покаянием, радостью, горем, состраданием, всеми чувствами, которые в них рождала Божественная благодать по отношению к ним самим и к окружающему их миру.

И дальше: православие, то есть прославление Бога во всей Его дивности и красоте, конечно, выразилось и в иконописи. Благодатью Святого Духа отдельные люди были одарены способностью образно, зримо довести до нас, порой ослепленных, порой мало понимающих, истины веры. Святой Иоанн Дамаскин говорит: если хочешь научить вере безграмотного человека, кому недоступно чтение Евангелия и отцов Церкви, поставь его перед иконостасом, где изображены все двенадцать праздников, в которых раскрывается домостроительство Божие, раскрывается история Божественного действия на земле во спасение мира, и объясни ему, что каждый праздник значит, поставь его перед иконами святых и научи его вглядываться в эти иконы не для того, чтобы просто восхищаться их красотой, а для того, чтобы через красоту познать Того, Кто является Красотой безмерной, Красотой неописуемой. И когда люди научатся вглядываться в иконы, научи их как бы через иконы вглядываться в то, что за ними кроется, то есть научи их видеть икону, а за ней — то лицо, которое изображено на ней.

Кто-то из Отцов советует: если кто хочет помолиться, пусть станет перед иконой Спасителя или Божией Матери, пусть вглядится в нее, а затем закроет глаза и, уже не видя линии, краски, а только обращаясь к тому, кто изображен на этой иконе, молится. Пусть человек (это уже не его слова) станет перед иконой, зная, что находится в присутствии Живого Бога, Который хочет быть познанным, Который не всегда может явиться явственно, не только образно, как Он являлся некоторым святым, но даже в чувстве, но Который говорит: Я здесь! Ты меня, может быть, сейчас не ощущаешь, но Я тут, радуйся тому, что Я стою перед тобой, потому что ты стал передо Мной; молчишь ли ты или говоришь какие-то свои слова, глубокие, или детским лепетом выражаешь свою душу, Я слышу те глубины, из которых исходят не только слова, но чувства, тебя веду в те глубины, которые за пределом всяких слов, где совершается встреча между Живым Богом и живой душой.

И это доступно всякому человеку, потому что это не требует ни особенного ума, ни особенной веры, а только спокойной уверенности, что Бог нас сотворил по любви и что мы стоим перед Ним, потому что Он нас любит. И мы не можем, не должны бояться того, что Его тут может не быть: Он тут есть, даже тогда, когда мы от Него отворачиваемся. Как это дивно! Даже в молчании храма, даже в молчании леса, даже в молчании убогой своей комнаты человек может предстоять перед Богом безмерным, глубины неописуемой, славы непостижимой, но тоже милосердия бесконечного, любви к нам бесконечной, любви, которая выразилась на земле воплощением и распятием, даром собственной Его жизни, чтобы только мы могли поверить, до какой меры Он нас любит. И за пределом этого — весь простор, вся бездонная глубина Божественной любви, которую нам измерить невозможно, но в которую мы можем погрузиться молчанием, детским нашим лепетом, уходя в эти глубины через молитвы святых и через молитву всей Церкви, и через жизнь всей Церкви, если мы только отдаем себе отчет в том, что нам предложено.

Мы входим в храм Божий. Этот храм построен верой людей, которые захотели дать Богу место, достойное Его на этой земле, где Бог отвергнут тысячами, миллионами людей, где Он, как странник, ходит, стучась то в одну дверь, то в другую, как Иосиф Обручник и Пречистая Дева Богородица стучались в двери Вифлеема, когда Она должна была родить Божественного Своего Сына. Так же теперь Он ходит и стучится, не в материальные двери, а в двери человеческих сердец. Но вместе с этим Ему негде главу преклонить, как Он Сам сказал (Мф 8:20). И вот вера простых людей, людей не великих, людей просто верующих создала тысячи и тысячи храмов, которые являются царской палатой, где живет Святая Троица, где воцарен Христос.

Если открыть Царские врата, вы увидите — вы это видите каждое воскресенье — престол. Престол — это не просто жертвенник, престол — это Царское седалище, престол — то место, где восседает Живой Бог. Евангелие видимо для нас изображает Христа, восседающего на Своем троне, и этот трон является престолом Божиим. В другие моменты богослужения престол является и местом заклания, и местом Воскресения. И Бог царствует в том жалком порой доме, который человеческая вера и любовь Ему создали. Когда мы приходим в храм, мы приходим к Богу. С каким благоговением должны мы переступить порог храма, не озираясь направо, налево, назад, не думая свои мысли, а сознавая: я вхожу в область, очертанную этими стенами, которая вся без остатка принадлежит Богу, где все — Его и где Он Сам находится.