И долго я рыдал и бился

О плиты старые челом,

Чтобы простил, чтоб заступился,

Чтоб осенил меня крестом

Бог угнетенных, Бог скорбящих,

Бог поколений, предстоящих

Пред этим скудным алтарем!

   Конечно, у Некрасова это – стилизация («лови минуту умиленья»), это не столько молитва, сколько мечта о молитве… Не вполне ясно, кается ли Некрасов перед Богом или перед народом, который молится этому Богу… И все же – представим, что в эту минуту Клизовский заглянул бы в этот храм.

   Но дело не в оценке коленопреклоненной молитвы (хотя и так вполне очевидно, что есть такие мысли и чувства, которые во всяком случае труднее лелеять в сердце, стоя на коленях, чем сидя в кресле). Вопрос, поставленный Клизовским – это не вопрос об обряде, об образе молитвы. Это вопрос о Боге и об отношениях Бога и человека.

   Клизовский прав: между его пониманием Фемиды и евангельским возвещением Бога не может быть ни примирения, ни компромисса. Тут и в самом деле «нужна максимальная честность и непредвзятость мысли, чтобы констатировать всю жизненную реальность того, что люди называют судьбой. Можно сказать так: понятие судьбы перестает играть доминирующую роль только в мировоззрении абсолютного теизма. Тут перед нами жесточайшая и беспощаднейшая, свирепейшая дилемма: или есть в бытии абсолютная целостность, включая все пространства и все времена, включая всю осознанность этого бытия и все его сознательное направление – и тогда существует Божество как Абсолютная Личность и тогда, в конечном счете, нет никакой судьбы, а есть только, самое большое, временное человеческое неведение, или не существует никакой абсолютно-личностной гарантии в бытии, тогда человек ничего не знает о реальном протекании бытия не в силу своей временной ограниченности, но в силу того, что вообще ничего нельзя узнать о бытии в том смысле, что там и узнавать-то нечего, то есть тогда – фатализм и судьба».

   И тогда, при отвержении Личного и Живого Бога, каяться действительно бесполезно. «Живая этика» налагает запрет на покаяние и исповедь. Именно когда речь заходит об исповеди, Рерих говорит: «В чем заключается самый тяжкий грех церкви? Именно в том, что церковь, на протяжении веков, внедряла в сознание своей паствы чувство безответственности»1081. «Да, именно в этом внедрении в сознание с детских лет, что у человека есть мощная заступница-церковь, которая за пролитую слезу и некоторую мзду проведет его к вратам рая, и заключается тяжкое преступление церкви. Церковь дискредитировала великое понятие Божественной Справедливости»1082. Итак, вина Церкви – в замене закона «собаке собачья смерть» на проповедь милости и любви. Вина Церкви в том, что она проповедовала свободу и покаяние, призывала к раскаянию и исповеди и говорила, что не все предрешено, что человек хозяин своего сердца, а не «космические законы кармы и справедливости»1083. Вместо «Кармы-Немезиды, рабыней которой является Природа»1084 , Евангелие возвестило прощение. Вместо оккультной веры в то, что «Светила предопределяют весь путь» (Беспредельное, 304), Церковь возвестила свободный диалог воли Бога и воли человека.

   И этого оккультизм простить ей не смог.

   Важнейший постулат оккультизма гласит, что Бог не может и не смеет прощать. «Никто, даже Высочайший Дух не может простить содеянных прегрешений, ибо это противоречило бы закону кармы» (Е. Рерих)1085. Бог не свободен прощать, потому что Сам подчинен закону Кармы. Однако с точки зрения христианской философии, существо, которое подчинено чему-то иному, чем оно само, не может считаться Абсолютом. Но в теософии этот запрет логичен. Ведь Бога вне мира нет. Более того, Божество само постепенно развивается внутри мира. Естественно, что, развиваясь по общемировому закону кармы, оно и не может быть от него свободно. Так что здесь внутренне необходимая логическая связь: или мы признаем, что Бог может прощать людей, а значит, Он свободен от кармической необходимости, что, в свою очередь, означает, что Бог не включен в мир, и, следовательно, мир сотворен Богом; или же мы считаем, что мир совечен Божеству, и последнее подчинено закону кармы и ничем не может защитить нашу свободу.