Для Библейского мышления имя Бога несообщимо (Прем. Сол. 14,21). Христос же прилагает имя Сущего к Себе. Следовательно, Сын от начала – Иегова; Он от начала – Бог (Ин. 1,1).

   Если не признать во Христе «великую благочестия тайну: Бог явился во плоти» (1 Тим. 3,16), то апостольская проповедь Христа оказывается утонченной атеистической пропагандой. Ведь апостолы проповедуют, что «нет ни в ком другом спасения» (Деян. 4,11). Если Христос – не Бог, а только «посланник», «учитель», только человек, если Сын и Отец не одно и то же, то перед нами проповедь атеизма. Бог не спасет и не спасает. Спасение только в человеке Иисусе. Но апостолы явно не атеисты. Они верят в Творца. И они прекрасно понимают, что «человек не даст выкуп за душу свою» (Мф. 16,26). Если спасение в Боге, и спасение только во Христе – эти два исповедания веры можно совместить только с помощью учения о Троице.

   Очень важно заметить, что имя Ягве становится именем Иисуса именно в Евангелии от Иоанна. То, о чем более прикровенно говорят синоптики, об этих тайнах прямо говорит Иоанн. У синоптиков Иисус говорит более отстраненно: «Царство Божие подобно винограднику»; у Иоанна Он говорит предельно прямо: «Я есмь лоза». Царство Божие – это и есть Христос1574.

   И, заметьте, для Христа немыслимо было считать, что человек («высшее Я») и Бог – одно и то же. Христос говорит «Отец Мой доныне делает, и Я делаю». Христос обращается к Своему небесному Отцу на Ты. Он подчеркивает, что воля и решение создают отношения между Богом и человеком: «Никто не знает Отца кроме Сына и тех, кому хочет Сын открыть». Но там, где есть желание, есть воля – там нет несвободной безликости.

   В конце концов, Рерихи искушают тем же, чем и Сатана: они борются с Крестом. Он им не нужен, мешает. Голгофа становится или случайностью, или спектаклем, призванным выдавить слезу покаяния из людей, вдруг превратившихся в богоубийц. Любая система, которая не в состоянии пояснить уникальный смысл Креста, не является христианской. Она может говорить комплименты в адрес «Учителя Иисуса», даже утверждать его «божественность» (в пантеистическом смысле) – но так и останется «поцелуем Иуды»…

   Теософию можно назвать «крестоборческой ересью». Напомню, что, когда апостол Петр предложил нечто подобное Спасителю, в ответ он услышал весьма резкое: «Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф. 16,23).

   Но для рериховцев Иисус – не более чем символ их учения. Исторический Иисус растворяется в мире «высших ценностей» теософии, в иллюстратора которых Он превращен. Он становится ходячим громкоговорителем, возвещающим людям банальности о необходимости мира и «терпимости». Растворение исторической конкретности в аллегориях есть не что иное как нигилизм. Евангелие перестает быть вестью об уникальном и конкретном действии Бога в человеческом мире.

   Церковное свидетельство о Христе было вполне конкретно и исторично. Оно даже в самые сжатые изложения своей веры включало упоминание о Понтии Пилате, об исторической вехе, соотнесенной с единичным и уникальным событием Истории. И оно же в этой, конкретной точке пространства увидело воплощенную Вечность: «Он в действительности Господь, не за преспеяние приял право господствовать, но по естеству имеет достоинство господства» (св. Кирилл Иерусалимский1575 ).

   Лишь полностью игнорируя Евангелие, можно, подобно Елене Рерих, утверждать, что «заветы Христа имеют гораздо больше значения, чем Его происхождение»1576. Сам Христос Свое служение не сводил к роли Учителя. Не перед выходом на проповедь Христос говорит «на час сей Я и пришел в мир», и не после окончания беседы говорит Он: «Совершилось!»1577.

   В конце концов, если Христос – Учитель и Проповедник – почему Он так мало учил? Вот если бы Он не поссорился с фарисеями, избежал Креста – Он мог бы еще немало учеников стяжать и еще многому научить Израиль и человечество? А так Распятие – это досадная случайность, слишком рано прервавшая Его вдохновенный полет. У К. С. Льюиса есть богословская сказка, где обыгрывается этот сюжет: во время автобусной экскурсии, следующей из ада в рай, пассажирам предлагается навсегда остаться в Раю. Находившийся среди обитателей преисподней один весьма известный богослов отказывается от такого приглашения. Он желает вернуться вниз, чтобы в тамошнем довольно-таки представительном богословском кружке сделать доклад. «Я хочу осветить одну неточность. Люди забыли, что Христос умер довольно молодым. Поживи он подольше, он бы перерос многое из того, что сказал. А он бы жил, будь у него побольше такта и терпимости. Я предложу слушателям прикинуть, какими были бы его зрелые взгляды. Поразительно интересная проблема! Если бы он развился во всю силу, у нас было бы совершенно другое христианство. В завершение я подчеркну, что в этом свете Крест обретает несколько иной смысл. Только тут начинаешь понимать, какая это потеря»1578 … Думаю, что содокладчиком этого богослова в том «представительном богословском кружке» вполне могла бы выступить Елена Блаватская. Или же г-жа Дмитриева, прямо высказавшая основной тезис преисподнего богословия: «Чем дольше находился бы Учитель среди людей – другими словами, чем дольше бы прожил Христос, – тем больше людей он приобщил бы к знанию»1579.

   Если бы Христос желал цивилизовать мир, как легко он мог бы родиться сыном императора! Если бы Христос направил свое служение на решение внешних, социальных, материальных проблем, то он установил бы отменные законы. Он этого не сделал. И это ставится Ему в вину: Он ничего не сделал, этот Богочеловек!..

   И если бы Христос желал оставить «Учение» – Он смог бы надиктовать ученикам многие тома. Но христианство так и не стало книжной религией. Христос ничего не писал – в отличие от Моисея, оставившего Пятикнижие; в отличие от Магомета, оставившего Коран, и в отличие от чрезвычайно словоохотливого Будды, оставившего «три корзины» (Трипитака) своей мудрости. Далеки от книжности и апостолы. Даже у Павла нет публицистической предвзятости и азарта, зато явно пренебрежение звонкой фразою и утонченной стилистикой. Христианство хотело быть не словом, а делом, и не чувствовало призвания ни к философии, ни к книжной мудрости – в отличие от изначально книжного и философичного буддизма. Потому столь естественны неточные цитаты из Писания у раннехристианских авторов. Даже молитва Господня передается по-разному у разных Евангелистов.

   Все слова Христа вторичны, ибо Он сам есть Слово. «Я открыл имя Твое человекам» (Ин. 17,6). Он Сам и есть Имя, то есть – возможность призывать Бога. Открытие Имени есть его толкование. Христос и оказывается единственным экзегетом: «Сын, Он явил» (exegesato) (Ин. 1,18). И, значит, экзегеза Отца без познания Сына как Отчего Слова и Отчего Сына – невозможна. Ориген это высказал предельно ясно: «Иисус есть евангелие» (На Иоанна. I,5,28).

   Поэтому все споры 1 тысячелетия – это не споры об «учении Христа», а споры о феномене Христа: «Кто пришел к нам?». Христианство – это не вера в книгу, упавшую с неба, но в Личность, в то, что она сказала, сделала, испытала. Собственно, «библейская критика» в своем антицерковном триумфализме прошлого века перенесла в христианство критерии, важные лишь для ислама и, отчасти, иудаизма; для Церкви же не столько важна подлинность пересказа слов Основателя, сколь важна Его жизнь, которую подделать невозможно. Сколько бы ни вкралось вставок, упущений или дефектов в письменные источники христианства – для него это не смертельно, ибо оно строится не на книге, а на Кресте.