Люди ждали явления могущественного Властелина – а пришел Сказавший: «Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою.» (Мк.9 35). Собственно это и стало фоном Распятия: иерусалимская толпа готова была короновать Иисуса как национального вождя-освободителя. Но чем неумереннее были восторги и ожидания – тем страшнее оказалась месть той же толпы, разочарованной отказом Христа служить ее интересам.

Марксисты говорят, что люди проецируют на небо свои общественные отношения и по образу земного царя создают миф о Царе небесном. Может быть, и удастся так объяснить происхождение языческих мифов. Но где же в первом столетии нашей эры такой правитель, спроецировав образ которого в горние сферы, можно было бы получить лик Христа? Не образы ли Нерона или Тиверия, Ирода или Пилата воодушевили первых христиан, сказавших: «Поистине, Бог есть Любовь»?

Возвещение о том, что Бог есть любовь, что на небесах правит не просто Небесный Владыка, не бездушный закон фатума и кармы, казалось странным для языческого мира. И поэтому то, что произошло в Богоявление, все же оказалось «скандалом». В буквальном смысле: в греческом тексте Нового Завета знаменитые слова апостола о том, что для людей Христос оказался «соблазном», переданы именно словом – ????????? – «скандалон».

Не подвергается ли до сих пор Церковь Христова тому же непониманию?

Она хочет сказать о Боге – а от нее требуют слова о мирских неурядицах; она говорит о глубочайшем в человеке – ей же предлагают высказаться о поверхностной межпартийной грызне.

Ее слово о Вечном – а люди чаще вспоминают о Церкви, только зацепившись за нечто временно-«скандальное» в ее жизни. Патриарх Алексий II так и закончил однажды свое интервью, когда его все расспрашивали о политике: «Я надеюсь, что однажды корреспондент подойдет ко мне не с политическими вопросами, а с простым вопросом о том – что же делать человеку, чтобы спасти душу свою?!»...

Так и идет Церковь в обществе невидимкой: саму ее цивилизация «политики и спорта» не замечает, и для многих людей Церковь похожа на уэллсовского человека-невидимку, которого замечали на улицах только по грязи, налипающей на его подошвы... Давно ведь еще замечено: мир не знает своих святых. Ибо подобное познается лишь подобным, и распознать веяние святости может только духовно чуткий человек,

Христос появился на земле не как некая диковинка, не как уникальный экземпляр Праведника. То, что Он в Себе соединил жизнь человеческую и Божественную – Его дар нам. Чтобы и в каждом из нас смогли произойти и Рождество и Богоявление. Но чтобы это произошло – мы должны запомнить – в евангельском Богоявлении Бог открывает Себя как Личность. И, значит, поиск нами Бога есть поиск Личности.

Если я хочу найти откровение личности другого человека – что я должен делать? Ставить над ним эксперименты? Требовать, чтобы он мне открылся? Просто жить по соседству, лишь иногда заходя попросить соль или спички? Или же – мне стоит просто обратиться к нему, назвать по имени и подтвердить собственную готовность быть взаимно открытым? Если близкое общение с человеком требует усилий – как же мы надеемся, что Бога можно встретить «походя», случайно зайдя в храм или между делом прочитав книжку?

Иоанн, крестивший Иисуса, призывал: «Готовьте пути Господу!» Неужели до сих пор этот глас звучит «в пустыне»?

Притчи Христовы

Притча не бывает понятна вне контекста. Именно притчи нельзя вырывать из Евангелия: они задыхаются, мельчают. Впрочем, это общая судьба любой церковной святыни: последняя похожа на метерлинковскую Синюю Птицу. В своей стране она изумительно прекрасна. Но, увезенная на чужбину, разлученная со своей страной, выцветает...

Чтобы евангельские притчи, пересаженные в нерелигиозную обстановку, не выцвели совсем, стоит все же напомнить тот контекст, в котором они органично служат замыслу Сказителя.

Притча – это аллегория, в которой слушатель должен узнать себя. Евангельские притчи – это не просто житейские иллюстрации некоторых нравственных истин, а обращение к совести человека: понимаешь ли ты, что происходит с тобой? Персонажи ее не наделяются каким-то строго определенным характером. Они не описываются, и сказитель притчи не дает их психологического портрета. Персонаж притчи – это чистый субъект нравственно-религиозного выбора271.