Другая возможность сопоставления иконы и Писания – в подчеркнутом дистанцировании и иконы, и авторов Библии от субъективности. Если бы современный писатель писал роман о жертве Авраама, там было бы несколько сот страниц и о его переживаниях и о переживаниях автора по этому поводу. Но в Библии все проще: «Авраам встал и пошел».

Даже в истории Страстей, где евангелист, казалось бы, побуждается высказаться и занять личную точку зрения, тем не менее он лично остается в тени. Он ничего не говорит о своем горе и потрясенииlxxxviii.

Как икона стремится показать не субъективное восприятие реальности иконописцем, но явить саму Реальность – так и Библейский рассказ есть свидетельство самой Реальности о Себе. Поэтому вполне справедливо замечает В. Розанов, что выражение «библейская поэзия» не совсем правильно. Библия совершенно чужда главного и постоянного признака поэзии – вымысла, воображения, украшения, даже наивного, простого. Прямая цель библейского рассказа – передать факт, событие; и только. Библия – «книга былей»275.

Особенно это важно помнить при вхождении в Евангелие. Евангелие, как мы помним, не философский трактат, а рассказ о том, что произошло «при Пилате».

Те притчи, которые собраны в Евангелиях, также христоцентричны. И именно потому были непонятны толпе.

Возьмем, например, притчу о Сеятеле (Мф. 13,1-23). Ее не поняли даже апостолы. Недоумение было связано с тем, что для понимания притчи требовалось увидеть – эта притча о сеятеле, а не о поле. Поле – Израиль. Это было понятно всем. Израиль должен плодоносить – тоже ясно. Людские сердца по-разному откликаются на призыв Бога – так же несомненно. Но какое семя брошено в это поле и кем? Чтобы понять эту первую притчу Христа, надо изначала отождествить Его с Сеятелем и его учение с семенами. То есть, эта притча – опять же о Тайне Христа. Вышел Сеятель сеяти – «не какой-то сеятель», но с определенным артиклем, то есть истинный Сеятель.

«Понимание богословского смысла этой притчи дает новую глубину и ее конкретно-бытовому материалу. По иудейским писаниям употреблялось двоякое сеяние. Семя или разбрасывалось рукой или же сеяли при помощи скота. В последнем случае наполняли зерном мешок с дырами и клали на спину животного, так что когда оно двигалось, зерно густо рассыпалось по земле. Таким образом, легко могло случиться, что семя падало безразлично: то на выбитую дорогу, то на места каменистые, негусто покрытые землей, или же там, где терния из тернистой ограды проросли на поле – семя падало и на добрую землю»276.

Семя Евангелия бросают в людские сердца разные проповедники, в том числе и лично малодуховные, малоталантливые. Апостол Павел говорил о проповедниках Евангелия: «Сокровище сие (благодать Божию – А.К.) мы носим в глиняных сосудах».

В спорах о Церкви, которые сопровождают всю ее историю, такое уточнение бытового контекста евангельской притчи явно укрепляет именно православную позицию: благодатность Церкви и ее таинств зависит от святости Бога, а не от святости церковнослужителей. Собственно, уже в Евангелии Христос говорит о фарисеях: «Что они велят вам – делайте, по делам же их не поступайте» (Мф. 23,3).

Семя, посеянное ослом, стоит взрастить, и неприязнь, вызываемую этим животным, не следует переносить на хлеб, взращенный с его помощью.

Характерно, что притчи Нагорной проповеди говорят о Царстве Божием: Христос пришел основать Царство, а не школу. Вся доктрина – это общение с Ним.

Об этом общении со Христом говорит и притча о блудном сыне (Лк. 15, 11-32).

Это не просто семейная трагедия и не просто притча о сыновнем послушании. Если бы это было так, то для учебников литературы можно было бы избрать другие сюжеты на ту же тему из мировой письменности.