(«Но что такое я?

Ребенок, кричащий ночью,

ребенок, криком просящий света

И именно криком, а не членораздельной речью»).

Неужели школа не слышит этот крик подростков? Да, не «членораздельной речью» они кричат; они кричат наркотиками. Они ищут Смысла. А мы им говорим об «особенностях трактовки образа»…

Сводить мир человека к миру культуры неверно. Сводить деятельность человека к деятельности культурной – неверно. Помимо культурной деятельности (и, на мой взгляд – выше ее) есть еще и деятельность религиозная.

Чтобы это обстоятельство стало понятно, поставлю два вопроса.

Можно ли сказать, что Троице-Сергиева лавра является центром древнерусской культуры? – Да.

А можно ли сказать, что основатель Троице-Сергиевой лавры преподобный Сергий Радонежский ушел в пустынь для того чтобы создать центр древнерусской культуры? – Нет.

И поэтому вопрос об ориентации в культурном пространстве в конечном счете приходится формулировать так, как его сформулировал Клайв Льюис: «Сколько времени и сил разрешает нам Бог тратить на то, чтобы стать лучше в этом смысле… Быть может, «тонкость» и хороша, но если я не угождаю ею Богу, на что она мне?»25.

Итак, внутри культурного пространства существует иерархия пространств, и при этом сама культура как таковая (даже своими высшими этажами) включена в эту, превосходящую ее иерархию жизненных пространств. Иерархия в культуре – и культура в иерархии. Сама культура есть лишь ступень в возрастании человека. И тот, кто зациклится на «диалоге культур», – может так и не заметить того высшего Диалога, ради которого и был создан человек. Идеологические шумы могут не дать ему расслышать приглашение к Диалогу с Богом.

Церковь и театр viii 26

– Актер, режиссер – не богоугодные профессии. А Вы этим зарабатываете.

– Это спорный вопрос. Когда я был в Азии, Андрей Кураев, наш известный богослов, прислал мне статью, посвященную апологии театра.

Священник Иоанн Охлобыстинix 27

– Отец Андрей, как Вы относитесь к театру? Вообще, входит ли театр в сферу ваших интересов?

–Мое отношение к театру оказалось искалеченным моей юностью. В 70–80-е годы театр воспринимался скорее в качестве политического оппонента власти, нежели художественного учреждения (любимовская «Таганка» ценилась за смелость более, нежели за художественность). Там ценились резкость реплики, жеста, мастерство создания подтекста, а не собственно эстетика. И, к сожалению, тогда не нашлось человека, который отучил бы меня смотреть на театр сквозь призму политики. А когда политическая конъюнктура изменилась, переучиваться было уже поздно. То, что мог бы дать мне театр, я, кажется, уже научился получать в других местах...

И в Церковь я пришел, по-своему бунтуя против театра. Понимаете, однажды в человеке просыпается жажда подлинности. Ему становится душно в мире культуры, в бесконечных взаимных отражениях образов, аллегорий, взаимных отсылок и цитат, скрытых и явных аллюзий...