Как видим, авторы синодального перевода, следовавшие латинской Вульгатеxx, не получили поддержки у позднейших библеистов. Главное разночтение состоит в том, как понимать слово мибсари - «из плоти»: в смысле «сохранив плоть, изнутри нее» или же «без плоти», лишившись телесной оболочкиyy. В официальном переводе Румынской православной Церкви читается – «вне тела моего увижу Бога»109. А Французские библейские общества предпочитают традиционное понимание – «во плоти моей» (но при этом 27 стих переводится как «это я Его увижу, да, я! Мои глаза увидят Его, и Он не будет чужим» с указанием на возможный вариант понимания – «мои глаза, а не глаза чужого)110. Наиболее распространенное современное западное издание Библии (NIV) предлагает вместо «восставит из праха кожу мою» – «будет стоять на земле» и «во плоти моей увижу Бога» (с подстраничным вариативным чтением apart from - «кроме плоти моей»); «моими глазами увижу я, а не другой»111…

Но как бы ни разнились переводы и интерпретации этого библейского места (М. Рижский полагает, что Иов здесь не утверждает наличие посмертного бытия, а лишь исповедуется: мол, утешением для меня было бы, если бы я мог знать наверняка, что именно так все произойдет в конце истории моей или всемирной)112, эти слова выражают надежду на встречу с Богом (в своей прежней плоти или вовсе без нее), а не на благую следующую реинкарнацию в другое тело.

Книга Иова понятна только тому, кто умеет слушать Другого. Тем, кто всюду видит лишь себя и лишь свое, она не поддастся. Именно так, монологически, а, значит, - с изнасилованием - была прочтена книга Иова Блаватской. Приведя из этой книги лишь один стих, она торжествующе демонстрирует обнаруженную ею (как всегда, Блаватская делает все свои открытия вслед за каббалистами) в Библии идею перевоплощения. В числе "мест, доказывающих, что вера в многократные существования человека была не чужда древним евреям"113, Блаватская приводит цитату из книги Иова: "Ты знаешь это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико" (Иов 38,12). Однако прочитаем это место полностью. Это обращение Бога к Иову, обнажающее ограниченность человеческой силы, существования и знания. В этой речи ощутим иронический оттенок: "Где был ты, когда Я полагал основание вселенной? Скажи, если знаешь. Давал ли ты в жизни своей приказания утру и указывал ли заре место ее? Нисходил ли ты в глубину моря, и входил ли в исследование бездны? Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты врата тени смертной? Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это. Где путь к жилищу света, и где место тьмы? Ты, конечно, доходил до границ ее и знаешь стези к дому ее. Ты знаешь это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико. Входил ли ты в хранилища снега и видел ли сокровищницы града, которые берегу Я на время смутное, на день битвы и войны? По какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле? Кто проводит потоки для излияния воды и путь для громоносной молнии, чтобы шел дождь на землю безлюдную, на пустыню, где нет человека, чтобы насыщать пустыню и степь и возбуждать травные зародыши к возрастанию? Есть ли у дождя отец? И кто собирает капли росы? Можешь ли выводить созвездия в свое время?" (Иов. 38,1-33). Как видим, перед нами не размышление о человеческой судьбе и ее законах. Перед нами речь Бога о Нем самом, а не о человеческой кармеzz. Вера в переселение душ — слишком молодая идея, чтобы быть отраженной в книге Иова.

Для взгляда, менее тенденциозного, чем теософский, очевидно, что отнюдь не индийская, а "месопотамская концепция смерти родственна концепции Ветхого Завета"114. И как нет реинкарнации в шумеро-вавилонской религии, так нет ее и верованиях ветхозаветного Израиля. Моисей, хоть и был научен мудрости египетской (Деян. 7,22), но оптимизм египетской танатологии не перенял, и еврейское понимание смерти оказалось ближе шумерскому и вавилонскому, чем египетскому. Законы Моисея не предупреждают о воздаянии в посмертии. Очень странно, что у людей, вышедших из Египта, нет погребальных обрядов и заупокойных молитв. Многое евреи унесли из Египта. Но египетская "Книга мертвых" так и не получила аналога в еврейской литературе. Концентрированность египетской религии на тайне посмертия никак не отразилась на еврейской религии. Впрочем, может, и отразилась: с той же самой старательностью, с которой мысль египтянина обращалась к загробному миру, с той же самой старательностью в религии Ветхого Завета устраняется этот интерес.

В Ветхом Завете практически отсутствует учение о посмертных путях человека. Иов вопрошает, очевидно, не ожидая ответа: “Когда умрет человек, то будет ли он опять жить?” (Иов 14,14). Иов сам понимает, что это вопрос риторический, он задает его без особой надежды услышать ответ. И ответ действительно не поступает.

Не получая ясного ответа на этот вопрос от своего Собеседника, какие же представления о смерти слагают ветхозаветные авторы сами?

Состояние, в котором пребывала душа умерших, в древнееврейском языке обозначается словом “Шеол” — безвидное место, сумеречное и без-образное место, в котором ничего не видно (Иов 10,21-22). Это скорее состояние тяжкого и бесцельного сна (Иов 14,12), чем место каких-то конкретных мучений. Это “царство теней”, эта мнимость в своем мареве скрывала людей от Бога.

Древнейшие ветхозаветные книги не знают идеи посмертной награды, не ожидают рая. “Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы. Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим. Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, чем мертвому льву. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем” (Еккл. 9, 2-6). Самуил говорит Саулу «завтра ты и твои сыновья будут со мной» (1 Цар. 28,19). И это значит, что душа праведного (т.е. самого Самуила) и грешника (Саула) найдут приют в одном и том же месте…

“Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет... А человек умирает, распадается; отошел, и где он? Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает; так человек ляжет и не встанет; до скончания неба он не пробудится, и не воспрянет от сна своего” (Иов. 14,7-12).

Здесь не надежда на Воскресение, которое будет после “скончания неба”; скорее всего, это обычная метафора вечности (“скорее небо падет на землю, чем...”), неизменности установившегося порядка вещей. “До скончания неба”, то есть — никогда... Никогда человеку не вернуться к жизни. “Вспомни, что жизнь моя дуновение, что око мое не возвратится видеть доброе. Не увидит меня око видевшего меня; очи Твои на меня, — и нет меня. Редеет облако, и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет, не возвратится более в дом свой и место его не будет уже знать его. Не буду же я удерживать уст моих; буду говорить в стеснении духа моего; буду жаловаться в горести души моей” (Иов. 7,7-11). "Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?.. Теперь бы лежал я и почивал, спал бы, и мне было бы покойно с царями и советниками земли, я не существовал бы... Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего" (Иов. 3, 11-19). Именно поэтому у Иова надежда на то, чтобы скрыться от страдания в преисподней ("О, если бы Ты в преисподней сокрыл меня, и укрывал меня, пока пройдет гнев Твой; положил мне срок и потом вспомнил обо мне!" - Иов. 14,13). Там нет ничего, и потому там может быть лучше, чем во плоти страданий...aaa

В этой же интонации и с тем же плачем псалмопевец Давид размышляет о скоромимоходящести человеческой жизни: “дни человека — как трава, как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его” (Пс. 102,15-16). “Выходит дух его, и он возвращается в землю свою, в тот день исчезают все помышления его” (Пс. 145,4). "В смерти нет памятования о Тебе; во гробе кто будет славить Тебя?" (Пс. 6,6). Душа вселяется в "страну молчания" (Пс. 93,17). "Разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Разве мертвые встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещаема милость Твоя, и истина Твоя - в месте тления? Разве во мраке познают чудеса Твои, и в земле забвения - правду Твою?" (Пс. 87,11-13). Для христианина так ясен ответ на эти вопросы. Но не для людей из допасхального мира...

Смерть в восприятии ветхозаветных авторов — не освобождение от тела и не шаг к воссоединению с Божественным духом. "Ибо не преисподняя славит Тебя, не смерть восхваляет Тебя, не нисшедшие в могилу уповают на истину твою. Живой, только живой прославит Тебя, как я ныне: отец возвестит детям истину Твою" (молитва царя Езекии; Ис. 38,18-19). Здесь, на земле, можно говорить с Богом. Смерть же есть та бездна, в которой человек теряет из виду Бога... Это страшит людей Ветхого Завета — но такова реальность, знакомая им. Им хотелось бы иначе думать о смерти — но Промысл не подчиняется чаяниям человеческого сердца... “Ибо душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней. Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал как человек без силы, между мертвыми брошенный, — как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь и которые от руки Твоей отринуты... Разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Разве мертвые встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещаема милость Твоя, и истина Твоя — в месте тления? Разве во мраке познают чудеса Твои, и в земле забвения — правду Твою?” (Пс. 87, 4-13). Это уже не Давид. Это псалом Емана Езрахита. Но и ему не открыта никакая “эзотерика”, и он не знает никакой реинкарнационной надежды.

Мы только что видели, как умудренные Экклезиаст, Иов и Давид без всякой надежды вглядываются в пределы человеческой жизни. Но и простая женщина-израильтянка ощущает смертный предел таким же беспросветным: “Мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать” (2 Цар 14,14).

Так что нельзя утверждать, что вера в способность души к существованию вне тела воспринималась людьми Ветхого Завета как несомненная часть их национальной религии. Тем более для многих людей той поры было неясно - сознает ли она что-то или нет, и может ли быть для нее радость за гробом... И настолько это сомнение значимо и памятно, что даже в православной традиции оно иногда всплывает (пусть даже и в качестве чисто риторического приема, а не вероучительного утверждения): "Камо убо душы ныне идут; како убо ныне тамо пребывают; желах ведати таинство, но никтоже доволен поведати; еда и они поминают своя, якоже и мы оныя; или они прочее забыша плачущыя их?" (Чин на погребение священников, 6-й икос по 6-й песни канона). "Тамо всякое молчание и никтоже глаголяй Аллилуйя" (там же, 7-й икос).