Но вне храма изобилие позолоты неуместно.

Храмовая проповедь изначально предполагает вознесенность проповедника над паствой и согласие самой аудитории на такое положение. Светские же люди очень болезненно реагируют, если церковный проповедник начинает с ними говорить в этой столь привычной для него интонации и самим тоном своей речи «вещать» и «наставлять», говорить сверху -вниз…

Храмовый проповедник обращается к тем, кто уже сознательно пришел на богослужение. Миссионеру же нередко приходится говорить с теми, кто почти случайно оказался на встрече с ним. Если проповедь приходского священника окажется скучна, люди подремлют десять минут, но затем вернутся к молитве, то есть к главному в храмовой жизни. Если проповедь миссионера покажется его аудитории скучной — то они останутся не в храме, а в своем светском мирке и, отождествив скучность услышанной ими проповеди со всем «этим тоскливым Православием», проведут линию своей жизни мимо Церкви, мимо спасения.

В результате миссионер должен так вести себя, такие аргументы и уподобления находить, к таким светским авторитетам взывать, что его поведение весьма и весьма будет отличаться от поведения приходского или монастырского златоуста.

Знаете, один батюшка, чей храм расположен в воинской части, рассказывал мне: «Я на собственном опыте понял, что, когда я говорю с солдатами (с офицерами — это одно, с женами офицеров — другое), я должен следовать железному правилу: если я вижу, что мои слушатели в течение десяти минут ни разу не рассмеялись, я понял, что я их потерял». Ведь у солдата один основной инстинкт: поспать. И тут его приводят в натопленное помещение, предлагают сесть, офицеры выходят, зачета по услышанному сдавать не надо… Как удержать солдат от сползания в сон? Воспроизведение семинарской лекции тут никак не поможет. А потому приходится шутить, приходится приближать монастырские случаи и советы к реалиям солдатской жизни.… Да, надо предупредить, что этот священник — отец Михаил Васильев — отнюдь не какой-нибудь легкомысленный жизнелюб. И в Косово, и в Чечню он ездил неоднократно с нашими десантниками и вместе с ними ходил и ходит по границе жизни и смерти.

Понятно, что шуткам и анекдотам не место в храме. Но не вся же жизнь христианина проходит в храме!

Люди разные. И проповедь должна быть разной — в том числе и совсем не похожей на проповедь (ибо есть люди, которые боятся всякой зазывательности и пропаганды). Есть священники, от елейности проповеди которых меня лично тошнит. Но я вижу, что есть сердца (в основном — девичьи), которые отзываются именно на эту умилительную елейность. И я готов целовать не только руки, но и ноги этих батюшек за их дивную проповедь, которая лично для меня ну совсем не съедобна.

Я обращаюсь к людям нецерковным. Миссионер, обращаясь к светским людям, людям внешним, нецерковным, должен говорить с ними на их языке. «Их язык» — это значит — «не наш». Язык миссионера просто не может быть вполне церковным.

Если с классической амвонной проповедью сегодня войти в нецерковную аудиторию, твои семинарские опыты и вещания рискуют остаться при тебе. Вне храма можно говорить просто на языке людей — даже если этот язык коряв.

В свою очередь, это рождает у церковных людей некоторую аллергию. Очень часто я вижу, что в церковной среде, за спиной священника, который пробует идти миссионерским путем, возникают различные пересуды. «Как он посмел так сказать?!». Просто осуждающие забыли, что миссионер привел возмутившее их сравнение не в храме, а в школьном классе или в светском доме культуры.

Как-то выходя из одного дома культуры, где была моя лекция, две бабулечки-прихожаночки возмущались: «Ну как же можно так в храме говорить!». Они забыли, что они не в храме, что это была совсем не приходская проповедь, это не всенощное бдение. С другой стороны, я был этому очень рад. Это означает, что я говорил так и о том, что эта бабушка забыла, что она в театре, а не просто стоит у своего подсвечника в церкви. Значит, какая-то церковная атмосфера все же была создана. С другой стороны, поскольку были иные интонации, иные способы контакта с аудиторией, ей это все же резануло по сердцу, вошло в диссонанс с ее привычками.

Я понимаю ее раздражение. Беда в том, что очень многие не то, что бабулечки, но и священники, и монахи не помнят святоотеческое пояснение: «Пока надлежало бороться с возникавшими по временам ересями, следуя предшественникам, почитал я приличным употреблять, как вынуждала к тому потребность недугующих, те и другие изречения, часто и такие, которых нет в Писании, но которые, впрочем, не чужды смыслу Писания; потому что и апостол не отказывался, для собственной своей цели употреблять нередко и языческие изречения... Тогда занимало меня обличение ереси; а теперь предполагается исповедание и простое изъяснение здравой веры. Поэтому не приличен мне теперь и прежний образ речи. Как человек не одни и те же снаряды взял бы в руки, идя воевать и возделывать землю; так не одно и то же могут говорить и тот, кто увещевает здравым учением, и тот, кто обличает противоречащих»407. «Нельзя со всеми подвластными обращаться одинаковым образом, так же как врачам нельзя лечить всех больных одним способом, а кормчему — знать одно лишь средство для борьбы с ветрами»408.

Поэтому у нас сегодня церковная миссия неизбежно связана с элементами юродства. Если ты хочешь быть с «эллинами» как эллин, будь готов к тому, что «иудеи» отвесят тебе на полную катушку.

Самое болезненное, что есть в жизни миссионера,— это не нападки сектантов и не насмешки атеистов. Самое страшное — это ощущение пустоты за спиной (или, того хуже,— штыков).