Тут забвению оказалась предана христианская традиция обращения с этими символами.

Священномученик Климент Римский в конце первого столетия писал: «Около Аравии есть… птица, которая называется феникс. Она рождается только одна и живет по пяти сот лет. Приближаясь к своему разрушению смертному, она… делает себе гнездо, в которое, по исполнении своего времени, входит и умирает. Из согнивающего же тела рождается червь, который, питаясь влагою умершего животного, оперяется… Итак, почтим ли мы великим и удивительным, если Творец всего воскресит тех, которые свято служили Ему, когда Он и посредством птицы открывает нам Свое великое обещание?» (1-е послание к коринфянам, 25–26)611. Так же писал Тертуллиан — с добавлением: «Должны ли навсегда погибать люди, если аравийские птицы спокойны за свое воскресение?» (О воскресении плоти, 13).

Понятно, что со временем феникс и в ортодоксальной христианской проповеди, и в апокрифах стал символом именно Христа. «Есть птица в Индии, называемая феникс, и через пятьсот лет приходит она в древеса ливанские, и наполняет крылья свои благовониями, и извещает о том жреца Илиополя в месяце новом нисане или адаре, то есть в фаменофе или в фармуфи. Извещенный же жрец приходит и наполняет алтарь виноградными дровами, а птица приходит в Илиополь, нагруженная благовониями, и восходит на алтарь, и огонь его зажигает, и себя самое сжигает. А на другой день жрец, осматривая (алтарь), находит червя в пепле, и на второй день отрастают (на нем) перья и оказывается он птичьим птенцом, и на третий день оказывается ставшим (таким), как (был) прежде, и лобзает он жреца и улетает, и уходит в старое свое место. Итак, если птица та имеет силу себя самое убивать и живорождать, (то) как (же) безумные люди негодуют, когда Господь наш сказал: область имам положити душу Мою, и область имам паки прияти ее612. Ведь феникс образ Спасителя нашего приемлет»613.

Так же был воспринят в христианскую символику и единорог.

Мой рог Ты возносишь, как рог единорога, и я умащен свежим елеем (Пс. 91, 11). Святитель Иоанн Златоуст говорит, что «единороги суть праведники, а Христос по преимуществу, потому что Он одним рогом — Крестом — победил враждебные силы. Он (Христос) даровал нам рог против врагов — веру в Него, которая имеет высоту, подобную Владычнему рогу, то есть Кресту»614. Святитель Василий Великий объясняет, что когда Христос приносит Себя в жертву, то именуется Агнцем, «а когда нужно Ему отмстить и низложить владычество, превозмогшее над родом человеческим, тогда называется сыном единорога... Замечательно и то, что Писание двояко употребляет подобие единорога: и в похвалу, и в осуждение. По мстительности сего животного часто берется оно для уподобления в худую сторону, а по высоте рога и по любви к свободе употребляется вместоподобие и в хорошую сторону. Поелику в Писании слово “рог” часто берется в значении силы, а Христос есть Божия сила, то Он как имеющий один рог, то есть одну силу — силу Отца, называется единорогом»615. «Итак, прилагается (это) к лицу Спасителя нашего; ибо возста из дома Давида отца нашего рог во спасение наше (ср.: Лк. 1, 69). Не смогли удержать Его силы ангельские, но вселился во чрево истинно-Девы Марии, и Слово плоть бысть и вселися в ны (Ин. 1, 14)»616.

И великан Хагрид тоже знаком древнехристианской литературе. Раннехристианская легенда — «Рассказ о святом Христомее» (BHG, 2056), входящий в круг апокрифических «хождений» апостолов Андрея и Варфоломея,— повествует о том, как к некоему людоеду, рыскавшему в поисках добычи, явился Ангел и запретил ему трогать апостолов с учениками, которые как раз находились неподалеку. Устрашенный небесным огнем, дикарь соглашается выполнить приказание Ангела, но когда тот велит ему помогать апостолам, осмеливается возразить: «Господи, не обладаю я свободным человеческим мышлением и не знаю их языка. Если я последую за ними, то как смогу питаться, когда оголодаю?». Ангел отвечает ему: «Бог дарует тебе добрые мысли и обратит сердце твое к кротости». Будучи «запечатан [крестным знамением] во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, стал он кротким и не делающим никакого зла; в нем поселился Святой Дух, Который, укрепив его сердце, смягчил его и повернул к богопознанию». В таком просветленном виде людоед явился перед апостолами.

«Ростом он был в шесть локтей, лицо его было диким, глаза горели, как огненные лампады, зубы свешивались изо рта, словно у дикого кабана, ногти на руках были кривыми, как серпы, а на ногах — будто у крупного льва. Он выглядел так, что, увидав его лицо, невозможно было остаться в живых». При виде этого чудища ученик апостолов Александр рухнул наземь, Андрей, «помертвев», показал на людоеда Варфоломею, после чего оба пустились наутек, «бросив своих учеников». Но тут Бог упрекнул апостолов в трусости, а тем временем людоед объявил о своем духовном преображении их ученикам Руфу и Александру, отчего те принялись звать своих учителей обратно. Андрей и Варфоломей вернулись, но все равно «от страха не могли смотреть ему в лицо». Он же, раскрыв им объятия, произнес: «Почему вы боитесь смотреть на мой вид? Я — раб Бога Всевышнего». Здесь же прирученный людоед называет свое имя — Христомей.

Перед тем как всей компании войти в «город парфян», укрощенный дикарь предложил закрыть ему лицо, чтобы жители не испугались. Но когда горожане в цирке натравили на апостолов диких зверей, Христомей попросил Бога вернуть ему его прежнюю природу. «И внял Бог его молитве и обратил его сердце и разум к прежней дикости… Открыл он лицо свое... и бросился на зверей и разорвал их... перед народом. Увидев, как он pвет на части зверей, толпа сильно перепугалась, ее охватил великий ужас. Все бросились вон из цирка, попадали в панике друг на друга, и многие в толпе погибли от страха перед его обликом. Увидев, что все бежали... Андрей подошел к Христомею, возложил руку на его голову и сказал: “Приказывает тебе Святой Дух, чтобы отступила от тебя природная дикость”... И в тот же час вернулась ему добрая природа». Тем временем горожане послали к апостолу Варфоломею с просьбой: «Не попусти нам умереть от страха перед обликом того человека!». Когда апостол велел людям опять собраться в цирке для катехизации, они отвечали: «Простите нас, мы боимся идти туда из-за того звероподобного мужа, ведь многие из нас умерли от ужаса перед ним». Варфоломей ободрил их: «Не бойтесь, следуйте за мной, и вы узрите его ласковым и кротким». И действительно, «увидев [горожан], идущих с апостолами, Христомей взял за руки двух их учеников, Руфа и Александра, подошел к апостолам, поклонился им и облобызал. И удивился весь народ, и восславил Бога, видя облик Христомея,— до чего тот стал кроток». Облагороженный людоед крестил всех горожан, потом оживил и также крестил тех, кто умер от страха перед ним, а под конец вернул к жизни даже растерзанных им зверей! Затем, попрощавшись с апостолами, он отправился к императору Декию (здесь повествование окончательно совпадает с Житием Христофора) и принял мученический венец617.

И если уж не «оборотни», то своего рода «кентавры» (полулюди-полупсы) — были даже среди святых древней Церкви! В «Страданиях святого Христофора» рассказ ведется от имени варвара Репрева, который «был из рода песьеголовых». В Крещении он принял имя Христофор. Впрочем, и после его обращения люди в ужасе разбегались, завидев его, а император Декий упал с трона от ужаса618. На русских иконах его нередко можно увидеть в облике, похожем на египетского шакальеголового бога Анубиса.

Итак, упоминание в «Гарри Поттере» единорога, феникса, великана человеко-пса не есть свидетельство оккультного подтекста этой сказки. Напротив, только если прежде чтения поставить ей диагноз, в этих символах, в спектре значений которых есть и христианское звучание, можно будет разглядеть оккультизм. Но это значит ставить телегу впереди лошади. Или «метафизику» впереди сказки.

Не стоит видеть в «Гарри Поттере» сознательную христианскую проповедь619. Но и демонизировать эту сказку тоже не стоит.

Там, где можно было бы увидеть замечательную осторожность автора, отчего-то критики Ролинг видят все тот же оккультизм. И выводят: «В бессмертие души Джоан Ролинг, очевидно, не верит: например, в 34-й главе четвертой книги рассказывается, как из волшебной палочки Волан-де-Морта в результате магических пассов Гарри появляются, по всей видимости, души убитых Волан-де-Мортом людей. Слово “душа” Ролинг ни разу не использует. Характерное описание этих “субстанций” таково: “призрак или тень — неважно, что это было”. В воскресение тел писательница не верит тоже: “Никакое заклятие не может оживить покойника”,— “тяжело замечает” Дамблдор в ответ на надежду Гарри, что “тени”, вылетевшие из волшебной палочки Волан-де-Морта, могут оживить тела»620.

А ведь именно с христианской точки зрения Ролинг действует верно. Да, душа не может быть пленена магом. В его распоряжении могут быть лишь «призраки или тени». О бессмертии души вполне ясно говорит Дамблдор: «Такому молодому человеку, как ты, это кажется невероятным. Но для Николаса и Пернеллы умереть — значит лечь в постель и заснуть после очень долгого дня. Для высокоорганизованного ума смерть — это очередное приключение»621. Из книги в книгу перелетает феникс — умирая и снова рождаясь… В пятом томе Дамблдор скажет Волан-де-Морту, что худшее из всех заблуждений — это мнение, будто нет ничего хуже смерти. И именно это неверие Дамблдор считает самым слабым местом своего врага…

Нет, слишком поспешно «православные психологи» сказали, будто «смерть вообще старательно девальвируется в “Гарри Поттере”»622. Смерть любого человека переживается в «Гарри Поттере» как трагедия. И как определенный катарсис: человек, видевший смерть, после этого начинает видеть и нечто иное, ранее незримое (в пятом томе эта тема очень ярко прописана в связи с «невидимыми лошадями» — фестралами). Ничья человеческая смерть в этой сказке не может вызвать согласия и удовлетворения читателя (для Гарри невыносима мысль даже о смерти Волана-де-Морта). В отличие от подростковой телепродукции, в «Гарри Поттере» смерть не девальвирована.