Очистив себя, человек постигает контуры мироздания и следует по ним. Человек должен стать послушным инструментом, исполнителем, функцией законов бытия (само понятие математической функции несет в себе этический смысл. Может быть, если бы научный лексикон складывался в православном мире - она называлась бы "послушанием").

Та же идеология мирского аскетизма и то же любование механизмом, характерные для научных кругов, проглядывают и в создании ордена иезуитов.

Игнатий Лойола для того, чтобы сделать пластичных как воск и твердых как железо бойцов контрреформации, создал специальные "духовные упражнения". Их предназначение состояло в освобождении будущего иезуита от естественных привязанностей к миру: ни сердце, ни рука члена "Общества Иисуса" не должны содрогнуться, когда он по заданию свыше преступает "мирские обычаи". В следующем, 17-м столетии социальная жизнь Европы могла успешно конкурировать со специальными "духовными упражнениями" Лойолы по эффективности разрушения связей человека с "ветхой" жизнью. Ученику Лойолы предписывалось в полном уединении с максимальной яркостью вызывать представления о смерти (представь себе ад). Участнику же 30-летней войны в Германии можно было увидеть ад воочию. Распад мира традиционных ценностей одних уводил в релятивизм и оккультизм, в других пробуждал энергию поиска, очищения, познания, осмысления104.

Руководство иезуитов, полностью отнимая у рядового члена ордена его волю, наполняет освободившееся "чистое", "пустое пространство" волевыми импульсами, проистекающими не изнутри, из нравственных глубин члена ордена, а заданными ему извне. Пслушник тем самым превращается в механизм в точном смысле этого слова: вещь, артефакт, который используется, подобно рычагу для внешних по отношению к нему целей105. Впрочем, учитывая жесткую иерархию в ордене иезуитов, эта механистичность приводила к тому, что начиная с определенного уровня иезуит, попрежнему абсолютно послушный в руках своего начальства, сам становится распорядителем подвластных ему человеческих механизмов и с их помощью реализует заказанный ему проект.

Игнатий Лойола - человек вполне Нового Времени. Поколение Колумба было первым, кому выпало пережить радикальные перемены на памяти именно одного поколения: падение Константинополя, создание испанской Империи, открытие Колумба и гелиоцентризм... А муж кормилицы Игнатия Лойолы (Мартин Гарсия) был в команде Колумба106. Кстати, сам Колумб воспринимал свое путешествие тоже вполне религиозно: "Выполнению моего плана нисколько не содействовали выводы разума, математика и карты мира; просто исполнилось то, что предсказал пророк Исайя"107.

Тот же императив эпохи - ясность и осознаваемость своих действий - сказался в анабаптистском требовании осознанности крещения. Методология, создавшая науку нового времени, проступает теперь и в религиозной жизни - в понимании обрядов108.

Средние века дорожили словом Августина: «Если бы я только увидел себя, я бы увидел Тебя». Но теперь сложилось убеждение, что человек со своим узким эгоизмом, своеволием и буйством низменных страстей служит далеко не лучшим пособием для изучения Божия закона. В человеке действие этих законов замутнено, искажено хаосом его аффектов. Физический же мир являет для пытливого ума естественные законы в чистом виде. Однако для их постижения человек сам должен вначале очиститься от скверны своего своеволия.

Рационализм этой поры – никак не может быть наследием антиаскетически настроенных гуманистов эпохи Ренессанса. Во-первых, он исходит не из восхищения человеком, а из недоверия к нему, его органам чувств и его стереотипам. Во-вторых, этот рационализм рождается не из желания сузить пространство веры, а из желания его расширить. Рационализм понимается как форма аскезы и дисциплины. Это плод желания расширить монашескую келью до пределов всей человеческой жизни: служить Богу надо всем, а не только монахам. И служить надо всей жизнью, в том числе и профессиональной и семейной. И у католиков и у протестантов возникают движения мирянского аскетизма.

В XVI-XVII веках возникает новая форма духовной бдительности и готовности не доверять очевидным утверждениям. Открытие перспективы в живописи и открытие предрассудков в философии суть в равной степени основополагающие события нового времени: мир как он кажется и мир как он есть - не одно и то же. И все это требует дисциплины мысли, проверки того, что кажется очевидным. А тут Коперник пояснил, что истину можно найти только вопреки данным человеческих чувств (ибо чувства-то нам твердят, что Земля неподвижна, а по небу ходит именно Солнце).

Значит, "Не смех и буйство плоти средневекового карнавала, не ренессансный блеск красоты и стремление к славе, а глубокая внутренняя сосредоточенность, в тишине которой можно расслышать голос личной судьбы и смысла жизни, становится главной жизненной ориентацией. Возникновение механистической философии, становление экспериментального метода в науке и расцвет в XVII в. жанра натюрморта имеют одни и те же социальные корни. В натюрморте с одной стороны отказ от мирских радостей, а с другой - пристальный интерес ко всем подробностям мира. Для просто "любования" не нужно было убивать природу. Подобный же настрой на размышления о смерти создавали в XVII веке механические устройства. Если живая природа ассоциировалась с аффектами, свойственными поврежденной человеческой природе, то механические устройства - с полным контролем разума над собой и миром. Образ мира как часового механизма, и образ Бога как часовщика воспринимались как душеспасительные. Парадоксально, но образ искусственной вещи, "мертвой природы", механизма противопоставлялся протестантизмом XVII века явлениям живой природы как выражение высшей духовности в противоположность ветхой "душевности"»109.

Именно в силу своей противопоставленности миру человеческих аффектов и страстей мир природной рациональности и неизменности выглядит чем-то нравственно привлекательным. Стали актуальны старые слова св. Иоанна Златоуста, приводившего в пример человеку движение звезд, которые не отклоняются от своего пути - в отличие от человека: "Небо, и солнце, и луна, и хор звезд и все прочие твари находятся в великом порядке, а наши дела в беспорядке" (1 Беседа о диаволе, 7).

Теперь о личной религиозности ученых. Она была выше средне-бюргерской.

Николай Коперник был каноником, управляющим хозяйством Вармийской епархии, членом епархиального совета.

Иоганн Кеплер три года учился на богословском факультете Тюбингенского университета, но его, помимо его воли, избрали преподавателем математики в Граце. «Для Кеплера такое решение означало крах всех его многолетних надежд. Он не мог себе представить, что дорога к карьере священника для него отныне закрыта, но тем не менее вынужден был подчиниться. Но глубокая религиозность и стремление «согласовать» науку со своим выстраданным и искренним представлением о Боге остались характерными для всей его жизни»110. «Я хотел быть служителем Бога и много трудился для того, чтобы стать им; и вот в конце концов я стал славить Бога моими работами по астрономии... Я показал людям, которые будут читать эту книгу, славу Твоих дел; во всяком случае, в той мере, в какой мой ограниченный разум смог постичь нечто от Твоего безграничного величия» (Иоганн Кеплер)111.