В сознании по крайней мере некоторых европейцев этой эпохи релятивизация астрономического положени их Родины связывалась с этической релятивизацией, с разрушением веры в абсолютную истинность и единственность традиционных этических норм, организующих отношения людей158. Не осознав этого, трудно понять резкую реакцию церковного Рима на гелиоцентрическую астрономию.

Линн Уайт замечает, что в эту пору европейцам была свойственна одержимость сюжетами, относящимися к смерти (началась эта «мода» раньше – с 1300 года – как раз с Возрождения – но пика достигает в начале 17 столетия). Развивается символика отчаяния. Некрофилия была столь распространена, что любой протест против жестокости считался аморальным. «Любая из стихий чиста. А наши души с грязью пополам», - написал поэт этого века159.

Быстрое восприятие гелиоцентризма гуманитарной фрондой координировалось не только с этическими, но и с религиозными модами. Ренессансный окультизм (герметизм) напомнил о языческой вере в существование «Мировой Души». Если мы нашу Землю столь испоганили, да и планетой-то она оказалась периферийной, то где же теперь и полагать местопребывание Anima Mundi? И тут даже Кеплер, и Коперник делают Солнце более чем физическим центром: они придают ему роль места обитания мирового интеллекта160. Значит, от этих двух имен можно было идти в разные стороны: через математику – к Галилею и Ньютону. И через натурфилософию и мистику – к Бруно, Пифагору, Гермесу Трисмегисту. В науку - или в магию.

Инквизиция испугалась именно второго, магико-бруновского пути развития гелиоцентризма, и не смогла вовремя оценить возможности иного, научного варианта развития гелиоцентризма.

«Науке угрожали пантеистический и панпсихический натурализм и магия. Однако ей не в меньшей степени угрожала и отвечающая на эти общие для религии и науки жесткая реакция западного христианства, особенно усилившаяся в эпоху Контрреформации и «подогретая», конечно, его расколом, в условиях недостаточной демаркации между позитивной наукой и паранаучной магией. Мы можем заключить, что кризис культуры и общества в 16-17 вв. был тотальным и глубоким: под вопрос было поставлено духовное единство европейского человечества – как его христианское ядро, так и традиционный рационализм. И тот союз науки и христианства, который тогда оформился, явился спасительным для судеб европейской культуры… От спиритуализма, анимизма и натуральной магии не было пути к новой науке, даже если бы вместе с этими учениями развился не только пантеизм, но и крайний атеизм. Антихристианство послужило всеобщему брожению умов и душ в эпоху Ренессанса, но науки не создало и не могло создать»161.

Именно нескрываемый интерес диссидентской интеллигенции к коперниканству и философские спекуляции на нем и побудили Ватикан спустя полвека после публикации книги Коперника внести ее в индекс запрещенных книг. Правда – во второй ее раздел. Первый раздел составлял список книг, осужденных безусловно и подлежащих изъятию. А второй – книги, которые нельзя переиздавать без надлежащей правки (туда часто попадали книги католических богословов, в том числе и самих инквизиторов).

Так вот, эдикт 1616 г. не запрещал книгу Коперника; в нем четко указано, что разрешение на ее публикацию временно задержано вплоть до исправления, причем эти исправления должны были коснуться не научной сути, а теологических импликаций. Как сказал папа Урбан 8 флорентийскому послу в Риме Никколини, существует много католических догматов, однако неподвижность земли в центре вселенной не является одним из них162. Он же, будучи еще кардиналом Барберини, в 1615 г. говорил, что «хотел бы видеть в этих рассуждениях большую осторожность в использовании аргументов, не выходящих за рамки, предписанные Птоломеем и Коперником, а в конечном итоге не выходящих за пределы физики и математики; что же касается толкования Писания, то это дело богословов»163. Галилей так понимал суть этого дела: «Что касается самой книги Коперника, то из предисловия, посвященного папе Павлу 3, будут изъяты 10 строк, в которых ученый говорит о том, что его учение, как он полагает не противоречит Писанию. Как я понимаю, они могут убрать по слову там и сям, где два или три раза он называет Землю звездою. Исправление этих двух книг поручено кардиналу Каетани»164.

Указ 1616 года был показан Галилею, которому и пришлось через 17 лет расплачиваться за Бруно. В концепции Галилея не было ничего языческого. Не собирался он и вступать в конфликт с вероучением. Понимал он и разницу между физическим и метафизическим контекстами. "Библия учит нас как взойти на небо, а не тому, как устроено небо» - приводил он слова кардинала Барония.

Согласно новейшим исследованиям его судебного процесса, проступок Галилея состоял не в утверждении гелиоцентризма, а в "евхаристической ереси".

В инквизицию поступило обвинение Галилея в атомизме. Безобидное на сегодняшний взгляд, в контексте того века оно грозило самыми печальными последствиями.

Атомизм полагает, что есть "неделимые", атомарные основы веществ и стихий. Каждая качественность, следовательно, не может быть пространственно ужата дальше атомарного, предельно малого объема. Однако этот объем не равен нулю. Значит, для каждого вещества есть предельные размеры, уменьшение которых ведет к его деструкции и исчезновению. Элементарно малы атомы начальных веществ, первичных "стихий". Более сложные вещества, естественно, должны занимать больше пространства. Следовательно, сложно организованное тело не может быть ужато до бесконечно малого пространства. Например, поскольку человек есть "микрокосмос", вместивший в себя сплетение всех четырех стихий, то он не может быть ужат в минимум пространства.

Этот ход мысли вполне понятен. Но он оказался в зримом противоречии с догматами только что прошедшего Тридентского собора. Контрреформационный Тридентский Собор должен был формулировать такое понимание Евхаристии, которое ясно отличалось бы от протестантского. Для протестантов уже стал характерен "символический" подход к истолкованию главного христианского таинства. Евхаристия и Литургия лишь воспоминание о Тайной вечери. Реально хлеб не становится плотью Христа. В противовес этому католическое богословие выдвинуло догмат "пресуществления" (transsubstаntiatio). Хлеб сохраняет все внешние "акциденции" хлеба, но по сути становится... мясом165.

Уже Флорентийский Собор 1439 г. в декрете "Exultate Deo" установил: "Вещество хлеба превращается в Тело Христово и вещество вина - в Кровь Христову, однако, так, что весь Христос содержится под видом хлеба и весь - под видом вина"166. При этом речь не могла, конечно, идти о том, что верующий причащается какой-то одной части тела Христа, он приемлет его целиком - как бы мала ни была частица облатки, вкушаемая им. Утверждение присутствия всего Христа в каждой частице Причастия, а также утверждение того, что полнота сообщаемых даров не зависит от внешнего количества пресуществляемого хлеба (то есть любая крошка не менее полна, чем целая облатка) требовало вполне определенной физики. Предполагаемая тридентским догматом физическая модель считает, что пространство есть нечто внешнее по отношению к любой вещи, и потому любой предмет может занимать любой объем пространства. Это означает, что возможно сложно-окачествованное бытие в любой, самой минимальной точке пространства.

Поскольку пространство не есть сущность вещи, то любое тело может быть ужато - что и происходит в Евхаристии167. По сути причастие оказывается - в интерпретации Тридентского собора - чем-то вроде порошкового молока, чистая материальная субстанция без всякой протяженности.