Дама продолжала:

– Я прочитала Флоренского – то, что смогла достать. Я и так не считаю себя достаточно воцерковленной, а книга «Столп и утверждение истины»xiv отбросила меня назад, в мир моей прежней жизни. Я увидела в ней христианство и Церковь в какой-то далекой перспективе, и Церковь мне показалась похожей не на наш храм, а на античное здание с колоннами. Мне показалось, что в этой Церкви никто не молится, а в ее дворах ходят философы, одетые в тоги, и горячо о чем-то беседуют и спорят, указывая пальцами куда-то в пустое небо. В этой книге нет тепла, в ней холод мрамора, на котором высечены какие-то таинственные знаки. Впрочем, я испытала чувство некоторого поэтического наслаждения, словно читаю не теодицеюxv богослова, а стихи Брюсоваxvi или мистерии Пшибышевскогоxvii. Эта книга источает тонкий запах оккультизма. Я давно распрощалась с декадансомxviii в поэзии, а теперь неожиданно для себя встретилась с ним в богословии. Флоренский поражает своей эрудицией, но в то же время она ничего не поясняет, а подавляет читателя. Ученость Флоренского похожа на ученость средневекового алхимика, которая выросла из магии.

Духовник спросил:

– Вы знаете, что Флоренский в свое время писал стихи?

Дама ответила:

– Я его стихов не читала, но полагаю, что они внешне безукоризненны, как стихи Готьеxix, и похожи на вырезанные из камня надгробия – красивые и никому не нужные.

Духовник спросил:

– А как вам нравится его учение о Софииxx?

Дама ответила:

– В молодости я посещала теософскийxxi кружок Николая Ломидзе. Там мы занимались чтением оккультной литературы, различных руководств по йоге и устраивали спиритические сеансы. Затем я стала ходить в церковь и, сравнивая состояние, которое испытывала прежде на спиритических сеансах,– состояние погружения в демоническую мистику, похожего на игру с огнем, состояние наполняющее душу несбыточными мечтами, а сердце тайной гордыней,– и то, что я ощущала в храме, пришла к выводу, что надо порвать с прежними друзьями, как разрывают знамением креста заколдованный круг. Поэтому я и пришла к вам, как ребенок, но только отравленный ядом, который он принимал в течение нескольких лет. Вы спрашивали меня, слушалась ли я, исполняла ли то, что вы говорили. Внешне слушалась, носила камушек во рту, исполняла молитвенное правило, но внутри беспрерывно протестовала против учения Церкви. В то же время я понимала, что это – искушение, что во мне говорит старая теософская закваска. Знаю, что мои сомнения – это волны, которые выплескивает на поверхность души море той языческой лжи, в которой я жила.

Духовник сказал:

– К этому надо добавить и то, о чем вы умолчали. В вас восстают не только прежние теософские представления и идеи, но еще и ваши страсти, которым очень хотелось бы оправдать себя через теософию. Мой друг, священнослужитель, рассказывал, что в детстве читал Шиллераxxii и Гетеxxiii, а в юности увлекся символистамиxxiv, акмеистамиxxv и прочей декадентской гнилью. Потом он понял, что все это лишь магия слов, явления демонизма, и обратился к Церкви. Он принял монашество, и перед ним открылся мир другой, чистой красоты. Он говорил, что совершенно забыл то, что читал раньше, и любил повторять слова одного средневекового философа: «Бог по Своему могуществу может уничтожить прошлое так, как если бы его не существовало». Но затем он впал в какое-то искушение, начал возражать своему духовному отцу и нарушал молитвенное правило. Однажды, нерадиво помолившись, он приготовился ко сну и вдруг, к своему удивлению, обнаружил, что в его душе стали звучать стихи, которые он читал когда-то, будто открылись шлюзы памяти и муть потекла из них. Он исповедал это своему духовнику, покаялся в непослушании и стал более внимательно относиться к своей внутренней жизни.

Прошло некоторое время, и эти воспоминания снова исчезли, словно облако, развеянное ветром, как тают утром ночные тени.

Прошло еще некоторое время, и ему на глаза попалась какая-то заумная философская книга. Он стал читать ее, сам не зная зачем, и повторилось то же искушение. Неожиданно ему вспомнилась оперная ария, притом не какая-нибудь серьезная, а из «Севильского цирюльника». Какая связь между антологией немецкой философии и «Севильским цирюльником» – трудно определить, но, думаю, причина одна: молитва ослабла, благодать отошла, око ума опустилось от Бога к земле, и вскрылись раны, которые казались уже зарубцевавшимися.