Дама призналась:

– На самом деле, прочитав Флоренского, я хорошо поняла для себя только одно: что мне его можно было бы и не читать. Что касается Владимира Соловьева, то он бездарный поэт; в этом я кое-что смыслю. Это не язык поэзии, а какая-то рифмованная нудь. Наиболее удачны несколько его эпиграмм, но в них проявляется не добродушная ирония и даже не мужской сарказм, а какая-то женская мстительность, как будто он хихикает от удовольствия, что может уколоть своего собрата. Я не смогла прочитать его философских трактатов, но в ответах своим оппонентам он прибегает к софистическим уверткам и иезуитским хитростям. Я прочла его повесть «Три разговора»xxxi. Из всех действующих лиц только генерал показался мне православным христианином, а дипломат – неверующим болтуном. Что касается третьей части, об антихристе, то это такой же суррогат и подделка, как рассказы Льва Толстого на патериковые сюжеты.

Духовник сказал:

– Если бы вы могли прочитать его философские произведения, то увидели бы в ранних смесь христианства с буддизмом, а в последующих – Православия с католицизмом. Это тип интеллигента-униатаxxxii, в котором нет ничего цельного. Он чем-то напоминает Григория Сковородуxxxiii, но только больного алкоголизмом, странствующего не по просторам Украины, а по дачам своих друзей.

Дама заметила:

– Вот вы и написали эпиграмму на Владимира Соловьева.

Духовник ответил:

– Это, скорее, эпитафия, но все-таки не забудем главной цели нашей беседы: начните читать великих отцов Церкви, а затем поделитесь со мной своими впечатлениями.

Часть 7

Через некоторое время дама снова пришла к духовнику и сказала:

– В прошлый раз вы предупредили, что не принимаете гостей, теперь я пришла по делу, поэтому примите меня не как гостью, а как делового человека.

Духовник ответил:

– Со злопамятностью надо бороться. Я рад вашему приходу, так как давно ждал его.

Дама сказала:

– Я не могла оторваться от беседы с Иоанном Златоустомxxxiv и поэтому задержалась. В святоотеческих книгах, особенно в творениях святого Иоанна Златоуста, я открыла новый мир. Не понимаю, как я могла слышать имена святых Григория Богословаxxxv, Иоанна Златоуста и не раскрыть хотя бы из любопытства их книги. Это какое-то необъяснимое искушение нашего времени – искать истину где-то на стороне и не желать знать, что сокровище находится близ тебя. В Евангелии есть слова: Из Назарета может ли быть что доброе?9, а у современной интеллигенции комплекс: способны ли что-нибудь великое создать христианские богословы? Это какое-то ослепление, а для нашего сословия – родовая болезнь. Еще менее я понимаю тех, кто после творений Иоанна Златоуста может читать йога Рамачаракуxxxvi или после Григория Богослова – сантименты Франциска Ассизскогоxxxvii.

Духовник заметил:

– Богословие великих каппадокийцев и Иоанна Златоуста созерцательное. Их мысль проникает в глубину предмета и явления, задерживается на них, будто желая исчерпать все содержимое. Поэтому речь этих отцов настолько насыщена смыслом, что может показаться тяжеловесной, а мысль настолько глубока, что не схватывается сразу. Этот стиль их мышления отражен в слове. Они пребывали в молитвенном созерцании, и, чтобы понять их, надо учиться молитве. Их фразы имеют определенную структуру, не вполне соответствующую современному языку. Надо через жизнь по Богу изменить свое мышление, сделать его более глубоким, и тогда удастся преодолеть языковой барьер. Мы хотим, чтобы было написано кратко и легко, чтобы схватить все сразу, на лету и не особенно утруждать себя, читая книгу; а здесь нужны концентрация ума и, я бы сказал, чтение как творческий процесс.

Дама кивнула:

– Если я правильно поняла вас, то эти творения надо читать медленно, как медленно поднимаешься в гору. Но у меня было нечто другое: я была охвачена восторгом, и когда читала Иоанна Златоуста, то мне хотелось вскочить с места и аплодировать ему. Мне думается, в храме, где он проповедовал, его речь так же прерывалась аплодисментами. Когда я читала его, то мне казалось, что он видит мою душу насквозь и именно ко мне обращается своими огненными словами. Каким же глубоким мистическим опытом он должен был обладать, чтобы так открывать людям их душевные глубины, причем людям с разными характерами, с разным образом жизни. Я всегда любила красоту языка, но слово «красноречие» имело для меня негативный смысл, мне представлялось, что речь идет о чем-то искусственном и поверхностном – о подмене красоты красивостью. А теперь я вижу, что красноречие – это прежде всего умение глубоко мыслить и облекать свои мысли в образы, яркие и незабываемые, которые доходят до глубины души и навсегда запечатлеваются в сердце. После Иоанна Златоуста слово «красноречие» стало звучать для меня как «прекрасноречие».

Духовник сказал: