Дама ответила:

– Неприятная компания, что и говорить, да еще когда рядом с ними Бодлерxlii и Верленxliii. Парижская богема совсем портит настроение. Разрешите продолжить разговор в следующий раз.

Духовник сказал:

– Охотно разрешаю.

Дама ответила:

– В этом вы всегда с готовностью идете мне навстречу.

Часть 11

Через месяц дама пришла снова. Она сказала:

– Прежде всего я должна попросить у вас прощения за ложь, которую повторяю каждый раз при встрече с вами. Я говорю, что пришла на минуту, а эта «минута» растягивается на несколько часов. Поэтому будьте откровенны со мной, скажите прямо: «Время истекло» – и считайте визит оконченным.

Духовник ответил:

– Ваши слова напомнили мне правило тибетского этикета, вернее, приема посетителей у Далай-ламыxliv: человек должен успеть в течение трех минут изложить суть своей проблемы и после того, как получит ответ от Далай-ламы, быстро покинуть приемный зал. Если он промедлит, то двое слуг Далай-ламы, стоящих с бичами в руках, начинают хлестать его по спине.

Как вы знаете, я принципиально против теософских заимствований из других религий, но мне иногда кажется, что этот обычай, как исключение, хорошо бы перенять у тибетцев нашим духовникам, попадающим в словесную ловушку. Впрочем, вы понимаете, что я говорю не о вас, а о людях, которые ежедневно надоедают священникам вопросами: «Что значит сон, который приснился этой ночью?» или «На каком базаре лучше купить продукты?» и т.п.

Дама ответила:

– Благодарю вас за такую лестную ассоциацию, но позвольте воспользоваться тем, что у вас пока нет тибетца с бичом, и спокойно поговорить с вами. Впрочем, я думаю, что на Тибет отправляться не стоит; можно при желании выбрать послушницу, которая будет, не хуже тибетца, выпроваживать гостей, забывших о времени в вашей келии.

Духовник заметил:

– Как я знаю, в дворянском обществе считалось неприличным сразу с порога говорить о деле. Надо было вначале обменяться любезностями, расспросить о здоровье, вспомнить о погоде, а потом уже сказать, зачем ты пришел, так что я вполне удовлетворен вашим вступлением и внимательно слушаю вас.

Дама продолжила:

– В прошлый раз мы начали разговор о святом Григории Богослове. Я сказала, что его творения – это особый род поэзии, который не возбуждает эмоций, не наполняет душу образами и картинами, и в то же время это не поэзия рассудка, если таковая вообще может существовать. Вы заметили, что это поэзия мистических созерцаний. Я хотела сопоставить поэзию святого Григория с мирской лирикой, чтобы лучше понять их коренное различие. И тут какая-то волна захватила меня и увлекла куда-то в сторону: я вспомнила то прошлое и безвозвратно ушедшее, которое хотела бы забыть. Способность забывать – великое благо; это дар не меньший, чем способность помнить.

Духовник ответил:

– Вы говорили, что больше всего из духовных писателей полюбили Иоанна Златоуста. Я так же считаю, что его толкование на Евангелие от Матфея лучшее из того, что мне приходилось читать после Священного Писания. Иоанн Златоуст проникнут евангельским духом; его слова исходят из глубины его души, и потому они проникают в глубину души тех, кто читает его творения. Они подобны лучу, идущему от сердца к сердцу. Иоанн Златоуст даже в поздних произведениях сохранил этот огонь, присущий молодости. Он весь в порыве, весь в борьбе, весь в духовном полете. А святой Григорий Богослов даже в ранних своих творениях кажется умудренным годами старцем. Для него жить – значит размышлять и созерцать. Поэтому его поэзия – это не музыка чувств, не философия медитирующегоxlv рассудка, а именно созерцание, язык духа, но окрашенный задумчивой скорбью его души. Эта тихая грусть о бренности мира может звучать как элегия.