[8] Рассказывают, что за этот поджог отца Гавриила уже решено было расстрелять. Однако затем местные власти, видимо, не желая создавать ему славы мученика, сочли за лучшее признать его сумасшедшим. Отца Гавриила «освидетельствовали» и поместили в больницу. По прошествии же какого-то времени он был выписан из больницы и даже… получил пенсию (за поджог портрета «вождя»!).— Ред.

[9] Монастырь Ксиропотам, находящийся на Святой Горе Афон.— Ред.

[10] Архимандрит Гавриил похоронен в Самтаврском Мцхетском женском монастыре святой равноапостольной Нины.— Ред.

[11] Уже упоминавшийся выше схиархимандрит Иоанн (Мхеидзе).— Ред.

[12] Под привязанностью здесь нужно понимать страстное отношение.— Ред.

[13] Об этом подвижнике известно, что в молодости у него исповедовался нынешний предстоятель Грузинской Церкви Католикос-Патриарх Илия II.— Ред.

[14] См.: Втор. 5, 16.— Ред.

[15] См.: Еф. 6, 4.— Ред.

[16] То есть у преподобного Иоанна Зедазенского.— Ред.

Когда я думаю о прошлом

Когда я думаю о прошлом, то оно представляется мне каким-то списком убытков и счетом потерь. Это отчет в прожитой жизни перед самим собой. А что откроется в вечности, когда обнажатся темные глубины души,— кто знает? Если я спрошу себя, о чем я сожалею больше всего, то, пожалуй, отвечу: не столько приходится сожалеть мне о своих грехопадениях, которые неизбежны для гордого духа, сколько о другом.

Господь дал мне возможность, которая уже не может повториться: встречи и общение с людьми, стяжавшими то, что потерял наш праотец,— благодать. В этих людях чувствовалась неземная сила, они излучали какое-то непостижимое духовное тепло. Самой жизнью своей они свидетельствовали о Боге, как лучи — о существовании солнца, в сердцах своих нося свет, зажженный от Фаворского света. Они имели то, о чем позабыл мир, что так трагически потеряло человечество,— святость.

Я был рядом с этими людьми, видел их, беседовал с ними, чувствовал исходящую от них благодать, ту особую мудрость, которая не только знает, но и видит. Я ощущал силу их молитв, проникновенность слов и в то же время, как это ни странно, не дорожил встречами с ними, встречами, которые и по сей день остаются величайшими событиями в моей жизни. Я думал, что они будут всегда, что общение с ними не дар Божий, а обыденность и повседневность. Я не дорожил ими, и это одна из самых больших ошибок в моей жизни. Я не взял у них то, что они предлагали мне. И более того,— какая слепота! — я думал, что знаю творения аскетов и патерики лучше них, и часто заменял общение с ними книгой, которую читал через призму своих страстей.

Они хотели передать мне то, что стяжали великими трудами, борьбой с грехом и послушанием своим старцам. Но я ничего не смог приобрести от их богатства, потому что моя гордость, как стена, стояла между нами. Старец, стяжавший благодать, хочет поделиться ею, он радуется, если находит душу, способную принять это сокровище, радуется так, как будто приобретает сам.

Другие были послушнее меня, по своей простоте они в большей степени смогли перенять дух старцев. Но, хотя я ни в коем случае не осуждаю их, мне кажется, что и это было лишь тусклым отражением. Они переняли больше, чем я, но и это «больше» оказывается очень немногим.

Преподобный Макарий Великий говорил: «Я не монах, а только видел монахов», хотя сам был яркой звездой на небе Фиваиды. Что же сказать нам? На наших глазах ушли последние духоносные старцы. Это было уже не оскудением, а катастрофой. Старцы походили на земных Ангелов. Свойство Ангела — смирение. Ангел — невидимый плотскими глазами дух; и они старались быть невидимыми и незнаемыми для этого мира. Лишь тот, кто имел духовные очи, мог увидеть их истинное величие и красоту. Только после их ухода в вечность я понял, что мог бы иметь и что потерял.

Трагизм положения современного монашества состоит в том, что оно практически не имеет наставников, которые бы занимались в течение своей жизни деланием Иисусовой молитвы и очищением сердца. Но был момент трагизма и в жизни последних старцев: они не находили себе искренних учеников и послушников, тех, кто мог бы заменить их, воспринять их опыт и стать наследником их благословений. И эти старцы чувствовали себя одинокими — не в нашем понимании этого слова: их душа всегда была с Богом,— но чувствовали себя одинокими, подобно престарелому царю, который не может найти себе преемника и не видит руки, способной удержать его скипетр.

Около старцев был народ. Но им приходилось говорить с людьми на их детском языке, а самого сокровенного передать они не могли. Древние отцы как бы продолжали жить в своих учениках; а эти старцы уносили сокровище, которое стяжали, с собой в могилу, отдав людям лишь самую малую его часть, потому что удержать больше те не могли. Если бы я смог тогда прозреть в этих старцах духовную силу, способную дать жизнь моему сердцу и преобразить меня, то, наверное, смотрел бы на них, как нищий на богачей, старался бы слушаться их, как посланников Божиих, служить им, как своим господам; хватал бы на лету каждое их слово, как в древние времена люди хватали золотые монеты, которые бросал в толпу при выезде царь. Однако их слова казались мне слишком простыми. И они ушли из этого мира, оставив в моей душе только печаль о моей слепоте. Но нет: еще эти люди оставили мне и миру свои имена и свои могилы. Может быть, через молитву к ним или молитву о них я невидимо встречусь с ними, и они без слов скажут мне то, что я не спросил у них при встрече. Или напомнят о том, что услышал, но оставил, увы, без внимания и позабыл.

Как говорит Ездра, сама земля утомилась от времени и наших грехов, и дети будут рождаться более слабыми и хилыми, чем их отцы (см.: 3 Езд. 5, 52–53). Символически это значит, что люди не смогут достигнуть той духовной высоты, какой достигали прежние подвижники, оскудеет дух благочестия, они будут рождаться и расти в атмосфере, отравленной грехом. И действительно: теперь уже нет таких старцев, как прежде; они ушли, оставив после себя какую-то невосполнимую, зияющую пустоту.