Автор «Бесед» всячески и многократно осуждает неправильные направления молитвы, полагая вместе с тем основания для будущего исихастского учения о ней.

Третий довод критики против подлинности «Бесед», также характера внутреннего, основывается на наличии в них якобы полупелагианских настроений, чего не могло бы быть в эпоху Макария Египетского, умершего до появления полупелагианства. Надо заметить, что этот довод, разделявшийся в более раннее время, ныне не встречает сторонников. Штиглмайр, самый серьезный критик Макария, считает эти полупелагианские нотки мнимыми268.

Четвертый аргумент, основывающийся тоже на внутренней критике текста и наиболее основательно разработанный Штиглмайром, нельзя не признать заслуживающим известного внимания, хотя он и не может быть принят во всей его полноте. Перу ученого иезуита принадлежат два исследования о нашем авторе: в первом он рассматривает «картины и сравнения из византийской дворцовой жизни» в «Беседах» преп. Макария269; второе посвящено вообще лексике автора «Омилии»270.

Рассмотрим эти критические замечания. а) Штиглмайра смущает то, что египетский пустынник, бежавший от мира, неоднократно употребляет сравнения из придворной жизни императора. В самом деле, в «Беседах» можно найти такие выражения: «апокрисиарий Владычного домостроительства»271, «царь пишет кодициллы, кому он пожелает»272; ?????????????, что означает «praefectus operas»273, «царский сын»274, «иконописец пишет изображение Царя»275, «царская корона, украшенная жемчугами и драгоценными камнями»276, царские одеяния и украшения277, царская сокровищница и убранство дворца278. Упоминаются и состязания колесниц на ипподроме279, что также должно якобы быть свойственным жителю столицы или какого-либо иного крупного града.

Этот отрицательный довод не представляется вовсе убедительным. Нельзя из наличия подобных сравнений и выражений из царского обихода умозаключать о том, что автор был царедворцем или жителем столицы, и что, следовательно, «Беседы» написаны не египетским подвижником Макарием, а кем-то близким ко двору. Вовсе не обязательно, чтобы такие выражения употреблялись исключительно человеком, причастным к придворной жизни. Все сказки, распространенные у самых простых людей, полны зачастую сравнениями и намеками на придворную жизнь, на Царя, на его вельмож и пр. Простой селянин любит в своих сказках представлять себе царскую жизнь, вольготную и богатую, как некий недосягаемый идеал, не видев сам никогда в своем захолустье ни самого Царя, ни его двор, ни богатства столицы. Этот критический аргумент Штиглмайра грешит психологической нечуткостью и чрезмерным формализмом, стоя в противоречии с фольклором и легкоподвижной фантазией простолюдина.

С другой стороны, ипподром существовал не в одном Константинополе. Александрия была в непосредственной близости к пустыне; монахи ходили туда по своим нуждам или по поручениям своих предстоятелей280, и слухи о городских соблазнах, в частности об ипподроме, проникали и в пустыню. Отшельник Ирон281 ходил в Александрию и был на ипподроме.

б) Штоффельс, в общем расположенный скорее защищать аутентичность «Дух. Бесед», обратил уже внимание на то, что в них заметны следы стоической натурфилософии и александрийский аллегоризм282. Штиглмайр, не разделяя этого взгляда, считает, тем не менее, что язык «Бесед» не соответствует типу египетского подвижника. Риторические фигуры, с одной стороны283, и заимствования из языческой письменности, как, например, заимствования из «Апологии» Сократа, из гомеровских мифов, из мифа об аргонавтах и пр., являются в устах отца-пустынножителя «непонятной роскошью»284. Макарий представляется Штиглмайру человеком простым, не получившим школьного образования и потому чуждым всего, что мало-мальски может дать указание на хотя бы и элементарную цивилизованность. Но здесь уместно заметить, что такое представление является явно предвзятым. Если у нас и нет указаний об образовании Макария в миру, то у нас точно так же нет и никаких указаний и на его обязательную безграмотность и серость. Житийные данные говорят о том, что в пустыне он появился в возрасте 30 лет. Почему обязательно думать, что до этого возраста Макарий не мог получить какого-нибудь образования в Александрии или в ином городе? Язык, составленный из аллегорий, метафор и иных риторических фигур, язык, богатый ссылками на светских авторов и на мифы, есть настолько естественное явление, что оно не должно было в то время никого удивлять. Кроме того, еще одна подробность, заставляющая думать о Макарии, как вовсе не о безграмотном фелахе, а как о человеке, хотя бы немного просвещенном: Макария в пустыне удостоили священного сана. Для принятия в число иноков пустыни образования, естественно, не требовалось, так как проходить покаянное житие может всякий, без всякого образовательного ценза. Но для пресвитерского сана нужна была все же известная грамотность, какая-то, пусть и элементарная, книжность. Где границы этой книжности? Что должно явиться мерилом языка пустынножителя, не переобремененного «непонятным роскошеством» выражений?

Штиглмайр не в меру строг и в данном вопросе. У Макария есть немало пословиц, которыми он оживляет язык своих поучений. Как один из примеров можно привести мысль из «Беседы» XV, 41, согласно с которой «человек делается совершенным мужем постепенно, а не сразу, не как говорится, «оденься – разденься»285. Штиглмайр приводит их немало, равно как и частую игру слов. Это все, по его мнению286, невозможно совместить с представлением о подвижнике-пустынножителе.

На это следует возразить, что пословицы настолько вошли в язык всего народа и всех его представителей, что нигде они не кажутся чем-то навязанным. Пословицы употреблял ап. Павел, пословицами чрезвычайно богат язык святых отцов-богословов. (Пословицы находим и в аскетических сборниках)287. В «Лавсаике» же встречаем и игру слов ????? ?????288.

Не приходится говорить о книгах хохмических Ветхого Завета, в которых отразилась вся любовь Востока к языку аллегорий, афоризм и притч.

Нельзя, наконец, забывать, что преп. Макарий был живым человеком, и среда, которой он проповедывал, была тоже живая среда, составленная из живых людей. Они говорили языком среды, эпохи и народа. Язык этот был оживляем разными литературными средствами: и поговорками, и аллегориями, и сравнениями с мирскою жизнью, пусть даже и отдаленного, но всегда сказочно привлекательного двора, столицы, богатства и пр. Каков же должен быть язык отца-пустынножителя, следуя требованиям строгой критики, если из него изъять поговорки, как нечто слишком народное, ссылки на языческих авторов, как нечто слишком книжное, сравнения из придворного быта, как нечто слишком несоответственное строгой панораме пустыни?

Что Макарий мог быть человеком образованным, или, иными словами, что в пустыне египетской были и образованные люди среди простецов, видно из того же «Лавсаика». Если, например, Антоний Великий не знал по-гречески, а говорил только на коптском языке289 то, с другой стороны; «Лавсаик» упоминает и таких монахов, которые знали иностранные, в частности, греческий и латинский языки290.

«Духовные беседы» богаты мыслями своеобразного символического реализма291, – о чем подробнее будет сказано ниже, – что может быть отчасти объяснено влиянием близкой Александрии с ее аллегорическим восприятием Священного Писания, традицией Филона, памятью об Оригене и под., но что также точно имеет свои корни в монашеской жизни самой пустыни, о чем можно найти свидетельство и в «Лавсаике». В повествовании Палладия о монастырях преп. Пахомия сохранилось предание о переданном ему ангелом уставе, согласно которому ангел заповедал ему распределить монахов по группам, числом 24, по числу букв алфавита, и при том так, что в самом начертании букв были даны указания на нравственные особенности монахов, живших под той или иной буквой. Так, например, более простые обозначались маленькой и простой по начертанию буквой «йотой» (?), а по характеру своему сложные и трудные монахи зачислялись в группу под буквой «кси» (?), как более замысловатой по начертанию своему, «выражая таким образом по аналогии (??? ?????????) буквы свойство наклонностей, нрава и жизни каждой группы. Знаки сии будут понятны только духовным»292.

Внутренняя критика Штиглмайра и, в частности, лексический разбор произведений, приписываемых преп. Макарию, заставляет попристальнее всмотреться в язык этого писателя и проанализировать ткань этих «Духовных бесед». Многое, кажущееся на первый взгляд странным, чтобы не сказать неуместным в языке этого памятника, оказывается при ближайшем рассмотрении вполне соответствующим и эпохе (IV век), и обстановке. Если сопоставить «Духовные беседы» с «Лавсаиком», с одной стороны, и с «Огласительными поучениями» св. Кирилла Иерусалимского, с другой, то не может не поразить внутреннее сходство разбираемых произведений, чтобы не говорить о прямой зависимости первых от вторых.