Сердце победно горело!

Конечно, кто может это сказать от своего имени? Вот она, гордость «пятидесятническая»! Но, действительно, все эти «полу…» – как они отравляют, как подтачивают, парализуют всю жизнь нашу! Только для целостности необходимо опять самоотвержение, безжалостность к себе, подвиг. Прежде всего возненавидеть во всем как раз это свое «я». Чтобы не было «полу», надо отсечь то, что не дает прийти целостности. Вот почему не может быть христианства без подвижничества! Подвижничество – отсечь связывающее тебя, отнять у себя, чего-то лишить, что-то вырвать, отбросить, удалить от себя. Это всегда – облегчать корабль, бросая за борт очень многое, часто даже кажущееся весьма нужным. Это – обнищать: ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха43. Ведь именно «любвишки» обворовывают нашу Любовь.

Смотрите за собой…

Есть вера, как пламень, горячая, живая, которая и светит, и обжигает, и попаляет. А есть, как тлеющие угли, почти не дающая ни света, ни огня, но только малое тепло. Монашество – это горение, это пламень и сияние. А христианство в миру по большей части как те угли тлеющие. Но ныне и монахи, и все христиане едва-едва еще удерживают в себе тепло огня. Все мы уже полумертвы. Кто подложит сухих щепок, раздует в наших сердцах пламень любви к Богу? Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный, суетная глагола кийждо ко искреннему своему44.

Нам почему-то скучно в христианстве, мы спим тяжким сном уныния, мы опутаны ленью и расслаблением. Мы могли бы быть бодрыми и резвыми для мира и дел его – для небесного мы расслабленны, тяжелы, неуклюжи и непонятливы; нам в церкви все как-то тягостно, неуютно, не по себе. Так какой-нибудь простак из деревни, всю жизнь прокопавшийся в земле и оказавшийся в городе, решивший приобщиться к жизни горожан, покупает билет и идет на концерт, где в течение нескольких часов вынужден слушать какую-то оркестровую классическую музыку. Все вокруг внимают каждому звуку, аплодируют, выражают восторги, все оживлены. А бедный простак не знает, куда деться, ему кажется, что играют все одну и ту же скучнейшую, заунывную музыку, он уже весь изъерзался и не знает, как же вырваться из этого плена. Ждет не дождется конца всему этому, почти что плачет. Уже он перебрал в уме все свое хозяйство: несколько раз перекопал и засадил огород, передоил всех своих коров, «перебрал косточки» всем соседям, а эти все чего-то там «пиликают и пиликают» на своих занудных скрипках.

Не так ли и мы теперь? В храмах поется и читается высочайшая поэзия, все христианское учение исполнено глубочайших, прекраснейших образов, ведущих людей к Самой Истине: служба, пение, иконы, само благолепие храмов несравненно превосходят все мирские искусства. Те идеи, те мысли и чувства, которые воспевает мир в своей поэзии или на своих сценах, те идеалы и красоты, которые он живописует или рекламирует,– какая все это жалкая пошлость, какой примитив и прах! А люди спешат на эти концерты и выставки, платят большие деньги, стоят в очередях, чтобы попасть туда и приобщиться к сумбурному хаосу каких-то звуков или красок, воплощающих, выплескивающих, чью-то истерику, уродливые, патологически болезненные надрывы какой-нибудь глубоко погрязшей в страстях души. И это привлекает, развлекает, стимулирует, возбуждает интерес жить?! В храмах же мы не знаем, куда деть себя, чуть ли не теряем сознание от изнеможения и от нетерпения скорее вырваться и убежать в веселый круговорот своих мелких, суетных делишек. Здесь все ликует, зовет ввысь, к той красоте, какую только можно было бы пожелать, а мы, как домашние отяжелевшие утки, даже ни одним крылышком не можем помахать, а лишь кряхтим и прижимаем погрузневший зад к земле. Не то что летать, а даже и стоять-то нам крайне обременительно, и мы пристраиваемся в храме поближе к какой-нибудь скамеечке. Вот она, «апостасия»45! Предупреждал Господь: Смотрите же за собою, чтобы сердца ваши не отягчались объядением и пьянством и заботами житейскими46. Но мы недосмотрели за собою! Мы имели неосторожность забрести в болото, увязнуть в трясине, не проявили усердия и заботы о своей душе, дабы приложить все усилия и использовать все средства, чтобы выкарабкаться из этой тины, засасывающей гнили, мы даже стесняемся громко кричать, чтобы позвать на помощь. Человеческий мир, как завороженная змеей лягушка, сам медленными шагами идет в разверзтую пасть чудовища, глупо ухмыляясь и даже истерически приплясывая. Он как будто отравлен усыпляющим наркотическим газом, и все люди постепенно засыпают и даже сладко потягиваются и улыбаются во сне, в то время как разбойники, готовые начать свой кровавый грабеж, уже держат в руках ножи и мешки. И мы «сладко» спим!

Все мертвее и мертвее в этом умирающем мире. «Бледный всадник на бледном коне»47 делает свое «бледное» дело!..

Все холоднее

Огонь – очень подходящий образ для описания действия благодати Божией в человеке: как огонь прикасается к дереву, согревает его, затем воспламеняет и становится как бы одно с горящим веществом, превращая его в свет и жар, так и души человеческие от прикосновения и объятия благодатью. До воспламенения предметы как бы противятся огню, преграждают ему путь, но, разгоревшись от жара пламени, начинают питать огонь, делаются сами огнем и усиливают его горение. Сами эти разные предметы, объятые огненным жаром, уже не разделяются с пламенем, но превращаются с ним в единое целое, как будто, отбросив все свое, отдаются единому процессу горения. Так ведь и люди, приявшие в души свои огнь благодати Божией, приобщившись Божеству, становятся с Ним как бы одним целым, сияют одним сиянием, в то же время не теряют ничего личностного, не перестают быть самими собой. Так золото или серебро, железо или бронза, раскаляясь в огне докрасна, добела, наполняются жаром и сиянием так, что уже кажутся сами огнем, сверкают, искрятся, опаляют и сжигают все, к чему прикоснутся, как будто сами они уже только огонь; однако, изъятые из огня, они остались бы все теми же металлами. Так и обоженный человек будет, как Бог, хотя и останется человеком. Огонь проникает в вещество, воспламеняет его, делает огнем лишь тогда, когда находит в нем нечто сродное себе и готовое воспламеняться; но прежде высушивает влагу и все противящееся горению, тяготеющее к остыванию; все это бежит от лица огня, и только по удалении всего несродного себе он нагревает и зажигает вещество.

Так и благодать Духа вначале готовит человека, очищает от мудрования века сего, от плотских настроений и вожделений, ото всей этой чувственной «мокротности», «влажности» похотений, и только после этого огонь благодати может охватить душу человека. Как огонь удаляется от предметов, лежащих в воде, пропитанных влагой, так и благодать удаляется от тех, кто погряз в грехе или в суете мира, в земных заботах, пропитан влажностью плотских похотений, отягощен помыслами о дольнем. Но как от жаркого пламени горящего костра все скоро высушивается и легко воспламеняется, так и около святого человека, горящего благодатной любовью к Богу, стяжавшего огнь благодати Святаго Духа, скоро многие души человеческие согреваются, высушиваются от влажности страстей и наконец воспламеняются сами тем же благодатным огнем, начинают излучать тепло и свет, передают искру другим, близстоящим. Так много раз в истории спасающегося человечества возгорались отдельные светильники – некоторые великие отцы, которые как бы «прорубали окно» из этого омрачившегося мира в просторы неба, и оттуда изливалось на них ярчайшее сияние духовного Солнца. От этого светильника все вокруг освящалось и разгоралось на многие годы; возносились через открытый ими путь к небу тысячи воспламенившихся душ, пока холодность и влажность мира опять не студили, не заволакивали этот светлый проем. Так иной раз в ночную грозу ударит сверкающая молния в высокое дерево в лесу, воспламенит его – и вот оно пылает и светится в ночи, само превращается в свет, запаляет близстоящие деревца и кусты, пока дождь и влага не отнимут пищу у огня.

Но как трудно промерзшему путнику в сырую осеннюю пору, в период затяжных унылых дождей разжечь в лесу костер! Так и в наше грехолюбивое, жестокосердое время нелегко найти свободное от влаги, способное к горению божественной любовью сердце. Как мокрые дрова только тлеют, чуть обгорают по краю, дымя от приближения огня, ни света, ни тепла не давая, лишь погашая подносимый к ним огонь, так и теперь многие, многие души не желают впустить в себя осушающее тепло, изгнать из сердец влажный холод, воспринять дарующий жизнь огонь. Как будто уже во всем земном доме человечества не видно огня, всюду холод, сырость, озяблость. Где-то в темноте, в каком-то дальнем углу вспыхнет огонек, затеплится вдруг огарок свечи – кто-то там пытается разжечь печь. Слышно, как он дует на слабо тлеющие угольки, заваленные сырыми поленьями, слышится горький запах дыма, от которого кружится голова, но огня и тепла так и нет. Все отсырело, во всем доме едва где найдется сухая щепка.