Да, как же нам не хватает этой простоты, которая есть хождение пред Богом, а не перед человеками! Но ведь и простота эта не так проста! Непросто и нелегко стяжевается, не без подвига и борьбы с собою. Не надо думать, что только захотел – и стал таким вот простым. Это ведь не поза, не внешняя только манера поведения, не развязность и панибратство, не одна лишь бесцеремонная свобода обращения с людьми, а действительная честность, презрение славы человеческой, «возненавидение души своей в мире сем»! Такая простота может стоять только на прочном фундаменте самоотречения, действительного «погубления души своей» в мире сем ради «обретения ее» в Царствии Небесном; на месте, очищенном от проявлений гордыни, после серьезных уже схваток с этой своей самостью и самодовольством. А как наивно, несерьезно многие теперь увлекаются только наружной притягательностью такой простоты и непосредственности, которые так нам нравятся у святых отцов, которыми мы восхищаемся. Имея внутреннее противление, отвращение к тем распространившимся ханжеству, лицемерию, фальши и льстивому притворству, которыми каждый из нас бывает окружен тесно со всех сторон в миру, многие современные, особенно молодые люди становятся в позу распущенности и вызывающей вычурности, желая как-то выразить свое отвращение ко всему этому уродству. Это довольно характерное для многих современных молодых людей настроение. На самом деле они только переменили позу, продолжая все так же лицемерить, лгать, человекоугодничать, представлять себя теми, кем они вовсе не являются на самом деле. Мало того, в этом позерстве еще больше лжи и притворства.

Так нередко и мы, прочитав у святых отцов о простоте и непритворстве, не поняв даже, что эта простота так неблизка еще нам по духу, еще вовсе не свойственна нам, несродна и не заслужена нами, спешим подражать ей наружно, будто она уже есть в нас. Таким образом некоторые разыгрывают в монастыре дешевый и душевредный «спектакль». Они начинают как бы «юродствовать» друг перед другом, якобы скрывая свои духовные делания, которых у них еще вовсе нет. Стараются никак не выразить внешне свое благоговение и покаяние, которые как раз на первых порах требуют внешних проявлений, без коих душа новоначального и вовсе не может согреться. Якобы для «честности» и «непритворства» они начинают выделывать разные свободные, а иной раз и соблазнительные выходки: говорить дерзко, обнаруживать свою внутреннюю нечистоту и громко заявлять о своих страстях, греховных желаниях перед братиями. Они даже не замечают того, что так вести себя им совсем нетрудно, что для этой распущенности им вовсе не требуется побороть в себе что-либо болезненное, смирить тщеславие. Причем характерно, что все эти люди вовсе не так «просты» и «неприкровенны»: когда исповедуются и особенно когда духовник указывает им на какой-либо их грешок, начинается такое горячее оправдание себя, как раз тут многое свое пытаются скрыть!

Есть здесь одна коварная сторона: оказывается, сегодня само наше почтение и благоговение перед добродетелями христианскими вовсе не таковы, какими отличались христиане в прежние времена. Даже в монастыре среди молодой братии какое-то тайное уважение и предпочтение отдается более не тому, кто тих, смирен, послушлив и сохранил себя в плотской чистоте, но тем, кто был прежде «сорвиголовой», «натворил делов» и теперь еще горяч и умеет за себя постоять. Даже в обители такие качества, какие имеют цену в миру и там модны, под давлением того же духа мира уже не видятся мерзостью и немощью, но так же вызывают тайное признание, так что часто новоначальные (а то и пожившие довольно в монастыре) стыдятся не страстные свои наклонности проявлять, а как раз показаться тихими и кроткими, послушливыми и не могущими постоять за себя.

Таким образом, в этой свободе и развязности таятся не простота и непритворство, а наоборот,– желание сыграть определенную роль и заслужить некоторое признание, здесь также позерство и спекуляция. И основание такого поведения все та же гордыня. Как раз прежде всего необходимо усилие побороть в себе всякую вольность, дерзость и свободное обращение, изо всех сил стараться быть действительно послушным, тихим и безответливым. Но «стараться быть» и играть в то, что ты уже есть такой,– разные вещи! Необходимо найти «золотую середину» между тем, что необходимо исполнять внешне, и тем, что можно не делать заметным. Нужно бояться как нарочитого выпячивания, так и расслабления по причине отсутствия внешних действий, неотделимых от внутреннего делания.

Как раз категорически запрещается рассказывать в монастыре братьям о своих бранях и страстях, о своих греховных увлечениях в миру и о своих падениях. Вся работа новоначального направлена на то, чтобы свои страсти и греховные порывы не выказать хотя бы вовне, не дать заметить братиям, не выразить словом и делом то болезненное кипение и бурление, которое происходит в нашей беснующейся душе и требует выхода наружу. Первый этап борьбы идет именно на этом уровне – не дать страсти проявить себя делом и словом. Один новоначальный как-то спросил: «Отче, посоветуйте, как скрывать свои добродетели?». Я ответил ему: «Давай начнем с того, что будем учиться, как скрывать свои страсти и грехи от ближних, чтобы не соблазнять их и не заражать своими болезнями».

Потухающий огонь

Жизнь монастыря точно иллюстрирует образ огня, зажигаемого в печи. И обитель своего рода печь, в которой должен быть возжжен огонь веры и любви к Господу. Братия, души их – те дрова, которые, попадая в эту печь, должны воспламениться, преобразиться из грубого и невзрачного, омертвелого и плотского состояния в светлое, в жар, в светящееся пламя, должны своим сиянием и пламенением возжигать другие прилагаемые к ним души, и так печь должна дружно и весело зайтись жарким огнем, согреть все вокруг. И как быстро, весело охватываются пламенем дрова в печи, когда та уже хорошо прогрета и полна алых искрящихся углей! Даже сырые дрова моментально отбрасывают свою влажность, вмиг обсыхают и начинают пылать, превращаясь в свет и тепло. А все не способное гореть, все чуждое света и огня летит прочь, унося свою черноту подальше, гонимое благодатью Божией. Но попробуй-ка разожги холодную, остывшую печь в сырую, зяблую пору, да еще сырыми, тяжелыми дровами. Озябшими руками пытаешься подкладывать щепочки помельче, отдираешь с мокрых поленьев кору, льешь на них солярку,– все это сгорает, а поленья только шипят, дымят, мало-мало начнут как будто гореть, но вскоре гаснут и лишь тлеют, наполняя келью ядовитым дымом. Иной раз намучаешься, уставший с дороги, да так и останешься в холоде.

Но вот совет: если дрова у тебя сырые, лучше отложи их в сторону и пока не трогай вовсе. Старательно поищи хоть немного поленьев сухих, наколи их потоньше и с них начинай разводить огонь. И только когда уж разойдутся хорошо да наберется алых углей, тогда только осторожно можешь подложить одно-другое из сырых поленьев. Но будь осторожен: не положи лишнее полено, чтобы сырые дрова своей влагой не задушили пламя в печи… Миролюбцы, смешливцы, весельчаки, болтуны, любители чаепитий и словопрений, расследователи чужих судеб и собиратели монастырских сплетен и скандальных историй – все это «сырые» люди, рассеянные, холодные в вере, всегда скучающие в духовном, всегда повернутые лицом к миру, к толпе, к молве человеческой. Если окажется таких в обители чуть более допустимого или придут они в нее до времени, когда дух монастырский еще не сложился и не занялся огоньком, то скоро потухнет и последняя искра в печи! Будешь без толку жечь «растопку», будешь расточать «красные слова» и «звонкие призывы», петь «на все лады» до хрипоты, то молить, то устрашать, потратишь весь запас свой «зажигательный», сам весь закоптишься, рвение свое испепелишь дотла, а они только затлеют, задымят на малое время, почернеют – и погаснут. Да еще и черноту эту копотную сочтут, пожалуй, за самое свое монашество. И потом уже и сухие щепки не исправят положение, коль забита будет печь сырыми поленьями. Тогда опять начинай все сначала – разгружай печь…

Мы все бьемся над тем, чтобы развести огоньку и погреться в эту страшную сырую погоду. Мы еще ничего не достигли, сами зябнем, и только издали может показаться, что в лесу горит костер. На самом деле это все только растопка, только чиркание спичек и мучительное раздувание пламени – никакого тепла еще нет. Но вот уже сбегаются со всех сторон озябшие путники в надежде погреть продрогшие кости. Но нет огня, дорогие, нет пока, и не знаем, будет ли. За себя не уверены, выживем ли… Оставьте, оставьте нас пока биться над своим огнем…

«Град», который «не может укрыться», ибо не хочет этого

Думается, главный враг наш сегодня в монастыре, вообще современный враг монашества,– это дух уныния и расслабления. Теперь если монах не уклоняется в душевный, ложный настрой бурной деятельности, не увлекается «геройскими» порывами «освящать мир» вокруг себя и «спасать погибающих», а то и просто делать что-либо «этакое», «интересное», на показ и трезвон в обществе, то он чаще всего впадает в другую крайность – в тяжкую меланхолию, апатию ко всему, какую-то заторможенность и бесчувственность. Человек как будто на верном пути – бежит от всего ложного: бережется ложных стимулов к доброделанию, бережется дел «напоказ» и лицемерной ревности, ложной любви и опасных привязанностей… Но остается часто и без правильных стимулов к подвижничеству и бодрому шествованию к высокой цели. Почему так? Как, отказавшись от фальши, не остаться скучать в бездействии? Чем должно поддерживаться наше бодрствование?

Беда, что многие заметили это и поощряют всякого рода ложные стимулы как в среде монашествующих, так и в среде мирян,– лишь бы те не засыпали и не теряли интерес к церковной жизни. Но, кажется, лучше «спать», чем так «бодрствовать». Понятно, что причина в крайнем нашем маловерии! Умом мы все верим и даже умеем красноречиво уговаривать ближних верить и жить церковно. Но как дело доходит до сердца, там такая туга встречается, такая густая, неповоротливая масса, как липкий, тягучий клей, что не можем сделать ни одного решительного движения, все как в кошмарном сне, когда снится, что хочешь бежать от надвигающейся опасности, но ни руки, ни ноги не слушаются и не двигаются, как онемевшие. Ум легок и прыток, запросто становится на новые позиции, с «новой колокольни» готов по-новому обозревать окрестности, давая всему новую оценку и новое толкование. Но чувства сердечные, трудно поддающиеся дрессировке, одичавшие и избалованные свободой, точно лесные звери, бредут нахоженными тропами, только дико озираются на подзывающего их, приманивающего куском хлеба. Когда не дает монах пищу своим страстям и не позволяет себе рядить страстные приманки в личины добродетельных порывов, тогда часто ощущает в себе как бы паралич всех душевных сил: кровь холодна, сердце едва бьется, ум весь в прошлом… Но пусть, пусть! Так все-таки лучше, так ближе к истине – при всей этой вялости и сонливости, чем при бодрой и задорной «игре в монастырь».