Они могли бы только тогда начать правильную жизнь, когда в печи смирения растопился бы этот их медный истукан, когда монастырь своими врачующими средствами достиг бы самой глубины этой их раны, извлек бы самую головку гнойника. Но в том-то и дело, что такой человек будет изо всех сил отбиваться от того, кто предложит ему извлечь самый этот корень болезни. Ведь когда мы долго лелеем и покрываем ту или иную немощь свою, то она уже так с нами срастется и сроднится, что отсечение ее переживается как отсечение какого-нибудь живого и естественного нашего члена. Но только при такой серьезной операции, при добровольном на нее согласии мог бы быть удален из сердца этот кусок окаменелости, душа стала бы мягкой и податливой, как глина. Тогда они смогли бы жить в монастыре: ведь монастырь всегда старается месить, мять, лепить заново души. Но в том состоянии, о котором шла речь, эти люди воспринимают лишь ту сторону монастырской жизни, которая позволяет медный идол их утверждать, рядить все в новые и новые одежды и сыскивать ему жертвы в виде разного рода похвал и почтения окружающих. Таким людям – при всей их наружной похожести на монахов, при всем их «аскетичном» виде и умении сказать мудреное слово – лучше было бы подальше быть от монастыря, жить в миру: там больше было бы у них шансов размягчиться в пламени жестоких искушений, познать свою немощь от многих житейских ударов. Монастырю же подавай способных к размягчению, готовых ради здравия принять и жесткую руку врача с кровопускательными лекарскими орудиями.

Задержавшиеся гости

Многие приходят к нам в монастырь пожить, сразу заявляя, что они о монашестве не думают, а только хотят вот так «просто пожить» здесь, если можно, то и долго. И раньше мы таких принимали. Мы думали, что человек ведь сам не знает, где его путь, тем более не знает ничего о монашестве: как он может сразу иметь сформировавшееся желание идти в монастырь, чтобы стать монахом? Пусть поживет сколько хочет, время все покажет. Если он не «монастырский», то сам монастырь рано или поздно его исторгнет. И вот живет такой человек, живет долго, и уже даже трудно ему представить, чтобы пойти опять устраивать свою жизнь в миру. Живет не то чтобы слишком беспорядочно, но и далеко, конечно, от монашеского духа. Живет так, как должен бы жить средней добропорядочности христианин в миру. Ему чем-то нравится «монастырская жизнь» (то есть жизнь нашего монастыря – почти не монашеская, а только относительно благочестивая, какой должна бы быть жизнь обычных верующих в миру). Но само монашество ему по сути не нравится. Целый ряд монашеских законов, причем самых основополагающих, он никак не приемлет и сознательно решиться на этот путь самоотречения не может. Дело в том, что очень многие из современных нам молодых людей не тяготеют к семейной жизни, скромной жизни труженика и внутренне крайне устали от разного рода греховных развлечений и страстных увеселений. По духу они как много повидавшие и во всем искушенные старики. Скука и безразличие, пресыщенность жизнью – характерные черты этого довольно молодого поколения. В миру жить порядочно и более-менее благочестиво они не могут: их опять несет в разгул, оскомина от которого уже дает себя знать часто и настойчиво. Монастырские порядки обеспечивают им необходимый удерж, охраняют от коварств собственного их больного сердца. Для них здесь действительно «госпиталь», где они приходят в себя после тяжелого отравления. Но большинство таких душ, как не идущие далеко, не ищущие большего, совершенного, вполне упокаиваются на этом относительном выздоровлении и, почувствовав в себе некоторый прилив сил, далее уже сильно томятся в этом «госпитале» и даже не понимают, в каком направлении можно им еще идти вперед. В то же время они хорошо знают, что с ними будет в миру, если они уйдут из обители. Почти каждый из них, выйдя раз-другой, уже вскоре покатился и опять прибежал, побитый и израненный. Мы по ошибке решили, что это знак того, что им не надо было выходить. На самом деле – не так.

Обитель действительно изгоняла бы чуждое себе, если бы ко всем желающим жить в ней предъявлялись требования вполне монашеские, если бы прежде всего они принуждались к отсечению своей воли и своего мудрования, и это было бы первейшим условием для того, чтобы задержаться здесь. Когда же мы практикуем попустительство и думаем, что «само время» уврачует страсти и «сама по себе жизнь в монастыре» смирит их, то, конечно, это нелепость! «Сама по себе» обитель никого изгонять не будет! Да и кто она – эта «обитель сама по себе», которая производит этот отбор? Конечно же, это не стены, не двор, а только законы монашеские, правила и настроения, которые одни только могут охранить дух монастыря.

Такие «задержавшиеся гости» в обители хотя и незаконные члены, но скоро уже осваиваются и считают себя здесь вполне дома, начинают смело объявлять свои понятия о жизни в монастыре, создают некую философию, которой отвергается вся соль монашеского самоотречения и, напротив, все сдобрено неким сахарком самоугодливости и своенравной свободы. Они начинают навязывать братиям свои представления и подвергать критике понятия истинно монашеские. Оказывается, что «это вот не в духе любви», а «то вот не ко времени»; «это в духе прелести», а «то вполне допустимо при нашей немощи», а вон «то и это вовсе не вредно» и тому подобное. Читая в монастыре книги, они выбирают из них то, что соответствует именно такому расслабленному образу жизни, и этими цитатами еще пытаются вооружиться против тех братий, которые радеют за бОльшую самоотверженность в своем монашеском делании. Все это крайне серьезно, и мы очень много сил и времени потеряли, пока хоть отчасти стали видеть допускаемую здесь ошибку.

Так военный отряд превращается незаметно в бродячий табор, если подбирает многих несчастных путников и тащит их за собой вместе с их многочисленные тюками и узлами. Такой отряд теряет не только боеспособность и подвижность, но и расслабляется настолько, что уже ни о какой дисциплине не может быть и речи, и в случае встречи с врагом, скорее всего, погибнут все, не умея уже согласовать свои боевые действия. Но из-за нехватки мужественно настроенных «воинов» монах сегодня часто оказывается в собрании таких вот «нагруженных скарбом переселенцев». До монашества ли тут?

Здесь фронт, а не тыл

В монастырь посылают больных людей – душевно и духовно. Полагают, что здесь им будет лучше. Это ошибка! Обычно они еще более здесь повреждаются, хотя это понять и объяснить только «психологией» невозможно. Главная ошибка в том, что думают, будто монастырь – это «тыл», а «передовая линия» – там, в миру. Думают, что основные сражения с демонами происходят там, а здесь люди отдыхают от брани, набираются сил. Но в том-то и дело, что в монастыре брань со злыми духами ничуть не слабее, чем в среде бурлящего страстями мира, она лишь тоньше и сокровеннее. Там бесы «внешние», вернее, страсти, грехи, соблазны; здесь, конечно, не так настойчиво и грубо нападение на человека, зато тайные, самые глубокие и коварные залоги тех же страстей еще яростнее и ядовитее распространяют свои ухищрения против души.

Если в обители жить бодро, то непременно откроется борьба, требующая геройства, мужества и рассудительности. А если, начав эту борьбу, бросив вызов врагу, затем расслабиться, то поражение будет тяжкое! С другой стороны, если жить пассивно, то тем более повредишься крайне, так как самой жизнью в монастыре и даже теми трудами, которые будут совершаться, хоть и вяло, бесы будут раздражаться. Все доброе и благочестивое, что человек станет исполнять в монастыре, будет вызывать в ответ злобу и скрежет зубов этих лютых ненавистников всего доброго, которые негодуют и направляют свое жало на всех живущих в обители и участвующих в славословии Бога. И они будут мстить и мстят в первую очередь – незащищенным.

Братия в обители составляют (должны составлять) как бы перекликающуюся стражу, стоящую на ночном дозоре: своими трудами, бодрствованием они должны подкреплять друг друга и ограждать обитель от нападения вражьего. Враг же всегда ищет дремлющего стража и, пользуясь его нерадением, рядом с ним делает пролом в ограде, отсюда начинает свои козни, пытаясь разорить братство. На слабого брата всегда нацелен коварный расчет врага, самое удобное для него – через поддающегося влиянию человека, используя его уже как свое орудие, начать смуту и разорение обители. А ведь душевнобольной человек – самый незащищенный против таких ухищрений злобного духа, через него как раз удобнее всего «разыграть спектакль» в среде братий так, чтобы всех вывести из мирного настроения и переполошить весь мирный строй жизни. Это удобнейший «инструмент» в руках демона для игры «на нервах» всей братии: легко удается таким орудием всех привести в беспорядочное настроение и вызвать ропот против самой жизни в монастыре. Для больных людей полезна не жизнь в обители, а молитва духовно сильных людей, старцев, стяжавших немалое дерзновение пред Богом. Если таких молитвенников в обители нет, то пребывание там больного – одно искушение для братии, для него же самого – новые бесполезные страдания.

Многие обманываются внешней обстановкой монастыря – тишиной, природой, размеренным ритмом жизни. Но они не видят той грозной, напряженной, «наэлектризованной», духовной атмосферы, которая все здесь собой пронизывает. Не слышат того рыка и скрежета зубов демонов, снующих тут и там, не замечают той воинствующей озлобленности против всех монастырских, которой злые духи дышат день и ночь и жаждут излить ее при мало-мальски удобном случае. И все это имеет место даже в отношении слабого и вялого монашеского общежития, и даже против таких монахов враг лютует; и тем более таковым нельзя включать еще более слабое звено в цепь своего братства.