Мир как кукушка, которая подкладывает свое яйцо в гнездо какой-нибудь малой птахи рядом с ее крохотными яичками или даже выталкивает и сбрасывает с дерева их и вместо пташьих устраивает свое, кукушечье огромное яйцо. Так и мир часто подсовывает в монастырь одержимых суетой века сего чад своих под видом жаждущих духовного и ищущих монашеского. Бедные монахи, не имея достаточной рассудительности и разборчивости, принимают это подложное за сродное себе и начинают обогревать и старательно высиживать это чужое «отродье», чаще всего в большой ущерб истинно монашескому и могущему дать достойный плод. Но сколько сил и тепла уходит на этого случайного нахлебника! И вот вылупится этакий уродливый, несуразный птенец, поспешит опериться в черные монашеские пуха и… пойдет чирикать да куролесить, суета и переполох в гнезде. Разевает кукушонок свой красный ротище так широко, что других скромных ротиков своих чад родимых пташка уж и не видит – и носится, носится, бедная, с червячками в клювике до изнеможения, вся истаивает. А эта невидаль все требует и требует, и подавай ей всякое разнообразие, придумывай многое развлечение. А то еще – в отсутствие надзора – повыталкивает из гнезда своих конкурентов, и они летят наземь и разбиваются или становятся добычей зверя какого-нибудь, а кукушонок уж полный хозяин в гнезде.

В основном сегодня монастыри и не имеют покоя как раз из-за того, что принимают в свою среду многих таких вот «кукушат» – случайных в монашестве людей. Великое заблуждение думать, что если человек не монашеского духа, то он сам скоро уйдет из обители или обитель его сама выгонит. Вовсе нет! Дело показало, что очень многие люди с некоторыми особенностями характера могут весьма долго проживать в обители, находить в ней для себя нечто покойное и желанное, в то время как к монашеской жизни как таковой нет у них ни малейшего расположения. Так часто и в храмах видим многих желающих подпевать слаженному хору, таких, которые, вовсе не имея слуха или никогда не обучавшись пению, готовы с самоупоением подвывать и гнусавить, совершенно расстраивая пение хора. А предложи им прежде походить на репетиции, изучить хоть какие-то принципы пения – они сразу потеряют вкус и интерес к этому занятию. Так и в обители: многие желали бы поиграть в монашество, внутренне вынашивают разнообразные сюжеты и сценарии, которые желали бы разыграть на сцене. Часто посматривают на себя со стороны и напояют всю свою жизнь в обители этаким «фимиамом» романтики. Такой человек и в монастыре, и в то же время смотрит на себя как бы глазами зрителя, как будто это все какое-то кино про монахов, где он играет довольно занимательную роль. Такие люди могут жить в обители очень долго, даже всю жизнь, только если не приставать к ним «с проверкой документов», не пытаться их испытать на отсечение своей воли и не лишать их возможности действовать по собственному их сценарию. И поскольку сегодня наша жизнь в монастырях такая жалкая, то очень часто ныне стараются никого не трогать, лишь бы пустоту заполнить хоть кем, а там – «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы…» не было утечки кадров. Вот и сидят такие «кадры» на го€ре монашеству и много в конце концов способствуют тому, чтобы современное монашество сделать дутым, актерским, фальшивым, как те гробы окрашенные с гнилыми костями внутри56.

Именно такого рода насельники обителей вносят в жизнь их много пустой суеты и хлопот. Это они никак не могут остаться надолго на одном тихом, малопосещаемом месте, в среде разреженной и дающей возможность охладить вкус ко внешнему, развить вкус к сокровенному, внутреннему. Им необходимы обстановка сцены, декорации и, конечно же, зрители! Таким образом, в обители постоянно слышится какой-то настойчивый голос: «то€ надо», «это бы надо», «пригласить бы надо вот того», «вот владыку бы пригласить», «вот то€ бы дело надо нам сделать»,– в общем, всегда краснеет большой разинутый клюв и носятся, носятся пташки с червячками в клюве – откармливают своих же гонителей…

Талантливые чужаки

Есть такие люди, которые, казалось бы, во всем подходят для монастыря, даже как бы стройно «вписываются» в «монастырский пейзаж». На взгляд, они и талантливы, и понятливы, и остроумны, и представляются очень ценными, подходящими для дел обители. Они способны ко многим ремеслам и необходимым в монастыре специальностям и, как ожидается, могут оказать неоценимую услугу братству. Но часто это весьма обманчивое впечатление, одностороннее: картинная внешность таких вот «молодцов» вводит в заблуждение не только окружающих, но и их самих. Кажется, «ну как такому не быть монахом – вылитый монах»… За что ни возьмется, всякое дело сделает ловко и ладно. Но не так просто на самом деле с подобными «молодцами». Нечто очень важное для монашества может как раз отсутствовать у них. Гибкость, покладистость, самоотверженность реже всего встречаются у таковых. Здесь на поверхности геройство и молодцеватость, но как дело доходит до настоящего смирения, то есть до тех случаев, когда необходимо по-настоящему сразиться с собою, так они уж ни в какую. В общем, когда дело доходит всерьез до монашества, то они делаются глухими и несообразительными, упористыми и несгибаемыми, как какая-то окаменелость. «Тонкие» и «понятливые» во многих религиозных вопросах, они совершенно «тупеют», когда надо проявить смирение и отвергнуться собственного своего мудрования,– тогда они не могут распознать простейших истин, уразуметь, казалось бы, очевидных законов и понятий, без которых в монашестве нельзя сделать и шагу.

Такие люди могут без конца околачиваться по монастырям и храмам, места же себе покойного так и не обретают. Всюду им что-то не нравится, что-то гонит их, что-то беспокоит. В чем дело? Беда в том, что люди деятельные и способные к разного рода специальностям, сообразительные и энергичные во внешней деятельности, часто усваивают себе немалую самоуверенность и привычку надеяться на собственную смекалку и сообразительность, переносят это упование на свою ловкость и в область монастырских проблем, уверены бывают, что и здесь так же все запросто поймут, усвоят и скоро продвинутся вперед. Не понимают, что здесь нужно напряжение и продвижение совсем по иным принципам и в иных областях, чем это требовалось в деятельности внешней. Привычка к самостоятельности и вера в свои силы – это своего рода какой-то литой медный истукан, стоящий на постаменте в самом центре их внутреннего «я». И вот эти люди хотят всюду протащить с собой этот идол и на каждом новом месте, где бы они ни водворились, устраивают опять же служение и поклонение этому идолу. Как раз он-то и не дает им возможности нигде упокоиться и отдаться чистосердечному служению Богу. Вернее, Сам Господь не попускает такой душе успокоиться – ради ее же спасения, чтобы она не застыла, не окаменела окончательно в своем этом самоупоении. Потому им попускается срываться и впадать в разные неожиданные искушения. Пытаясь встать, они опять начинают деятельность и труд на благо обители, но как только реабилитируют себя в глазах окружающих и заслужат опять уважение, так тут же «почему-то» претыкаются и падают.

Они могли бы только тогда начать правильную жизнь, когда в печи смирения растопился бы этот их медный истукан, когда монастырь своими врачующими средствами достиг бы самой глубины этой их раны, извлек бы самую головку гнойника. Но в том-то и дело, что такой человек будет изо всех сил отбиваться от того, кто предложит ему извлечь самый этот корень болезни. Ведь когда мы долго лелеем и покрываем ту или иную немощь свою, то она уже так с нами срастется и сроднится, что отсечение ее переживается как отсечение какого-нибудь живого и естественного нашего члена. Но только при такой серьезной операции, при добровольном на нее согласии мог бы быть удален из сердца этот кусок окаменелости, душа стала бы мягкой и податливой, как глина. Тогда они смогли бы жить в монастыре: ведь монастырь всегда старается месить, мять, лепить заново души. Но в том состоянии, о котором шла речь, эти люди воспринимают лишь ту сторону монастырской жизни, которая позволяет медный идол их утверждать, рядить все в новые и новые одежды и сыскивать ему жертвы в виде разного рода похвал и почтения окружающих. Таким людям – при всей их наружной похожести на монахов, при всем их «аскетичном» виде и умении сказать мудреное слово – лучше было бы подальше быть от монастыря, жить в миру: там больше было бы у них шансов размягчиться в пламени жестоких искушений, познать свою немощь от многих житейских ударов. Монастырю же подавай способных к размягчению, готовых ради здравия принять и жесткую руку врача с кровопускательными лекарскими орудиями.

Задержавшиеся гости

Многие приходят к нам в монастырь пожить, сразу заявляя, что они о монашестве не думают, а только хотят вот так «просто пожить» здесь, если можно, то и долго. И раньше мы таких принимали. Мы думали, что человек ведь сам не знает, где его путь, тем более не знает ничего о монашестве: как он может сразу иметь сформировавшееся желание идти в монастырь, чтобы стать монахом? Пусть поживет сколько хочет, время все покажет. Если он не «монастырский», то сам монастырь рано или поздно его исторгнет. И вот живет такой человек, живет долго, и уже даже трудно ему представить, чтобы пойти опять устраивать свою жизнь в миру. Живет не то чтобы слишком беспорядочно, но и далеко, конечно, от монашеского духа. Живет так, как должен бы жить средней добропорядочности христианин в миру. Ему чем-то нравится «монастырская жизнь» (то есть жизнь нашего монастыря – почти не монашеская, а только относительно благочестивая, какой должна бы быть жизнь обычных верующих в миру). Но само монашество ему по сути не нравится. Целый ряд монашеских законов, причем самых основополагающих, он никак не приемлет и сознательно решиться на этот путь самоотречения не может. Дело в том, что очень многие из современных нам молодых людей не тяготеют к семейной жизни, скромной жизни труженика и внутренне крайне устали от разного рода греховных развлечений и страстных увеселений. По духу они как много повидавшие и во всем искушенные старики. Скука и безразличие, пресыщенность жизнью – характерные черты этого довольно молодого поколения. В миру жить порядочно и более-менее благочестиво они не могут: их опять несет в разгул, оскомина от которого уже дает себя знать часто и настойчиво. Монастырские порядки обеспечивают им необходимый удерж, охраняют от коварств собственного их больного сердца. Для них здесь действительно «госпиталь», где они приходят в себя после тяжелого отравления. Но большинство таких душ, как не идущие далеко, не ищущие большего, совершенного, вполне упокаиваются на этом относительном выздоровлении и, почувствовав в себе некоторый прилив сил, далее уже сильно томятся в этом «госпитале» и даже не понимают, в каком направлении можно им еще идти вперед. В то же время они хорошо знают, что с ними будет в миру, если они уйдут из обители. Почти каждый из них, выйдя раз-другой, уже вскоре покатился и опять прибежал, побитый и израненный. Мы по ошибке решили, что это знак того, что им не надо было выходить. На самом деле – не так.

Обитель действительно изгоняла бы чуждое себе, если бы ко всем желающим жить в ней предъявлялись требования вполне монашеские, если бы прежде всего они принуждались к отсечению своей воли и своего мудрования, и это было бы первейшим условием для того, чтобы задержаться здесь. Когда же мы практикуем попустительство и думаем, что «само время» уврачует страсти и «сама по себе жизнь в монастыре» смирит их, то, конечно, это нелепость! «Сама по себе» обитель никого изгонять не будет! Да и кто она – эта «обитель сама по себе», которая производит этот отбор? Конечно же, это не стены, не двор, а только законы монашеские, правила и настроения, которые одни только могут охранить дух монастыря.

Такие «задержавшиеся гости» в обители хотя и незаконные члены, но скоро уже осваиваются и считают себя здесь вполне дома, начинают смело объявлять свои понятия о жизни в монастыре, создают некую философию, которой отвергается вся соль монашеского самоотречения и, напротив, все сдобрено неким сахарком самоугодливости и своенравной свободы. Они начинают навязывать братиям свои представления и подвергать критике понятия истинно монашеские. Оказывается, что «это вот не в духе любви», а «то вот не ко времени»; «это в духе прелести», а «то вполне допустимо при нашей немощи», а вон «то и это вовсе не вредно» и тому подобное. Читая в монастыре книги, они выбирают из них то, что соответствует именно такому расслабленному образу жизни, и этими цитатами еще пытаются вооружиться против тех братий, которые радеют за бОльшую самоотверженность в своем монашеском делании. Все это крайне серьезно, и мы очень много сил и времени потеряли, пока хоть отчасти стали видеть допускаемую здесь ошибку.

Так военный отряд превращается незаметно в бродячий табор, если подбирает многих несчастных путников и тащит их за собой вместе с их многочисленные тюками и узлами. Такой отряд теряет не только боеспособность и подвижность, но и расслабляется настолько, что уже ни о какой дисциплине не может быть и речи, и в случае встречи с врагом, скорее всего, погибнут все, не умея уже согласовать свои боевые действия. Но из-за нехватки мужественно настроенных «воинов» монах сегодня часто оказывается в собрании таких вот «нагруженных скарбом переселенцев». До монашества ли тут?