Пустынник отпер дверь, и два незнакомца почтительно приветствовали его.

– Прошу пожаловать,– скромно произнес пустынник, пропуская гостей внутрь.

Незнакомцы вошли. Хозяин усадил их на циновочный диван и сам сел напротив. Вошедшие стали говорить:

– Вот что мы должны сказать тебе, святой отец: ты знаешь, как мы страдаем в подданстве Порты, как угнетены мы, наши семейства, наша вера и самая наша Церковь… Война у турок с Россией кончилась миром, чрезвычайно для нас выгодным, нам теперь даны свобода и возможность жить по-христиански… Но вот беда: у нас, на твоей родине, нет епископа. А без епископа может ли быть Церковь, в силах ли мы управляться сами собой? Кто защитит нас от хищничества турок? Между тем мы знаем твоих родных, знаем и тебя, и твою жизнь, а потому прости нас, что мы тебя без твоего согласия выпросили себе в епископы. Вот на это и турецкий ферман, а при нем и патриаршая грамота… – и посетители вынули бумаги и передали их пустыннику.

– Помилуйте! – возразил пустынник, смиренно потупив глаза, а между тем готовый прыгать от радости.– Мне ли принять жезл пастырского правления, когда я и сам собою не в силах владеть? Мне ли взять на себя бремя апостольского служения, когда я чувствую свои собственные немощи и множество грехов? Нет, чада, отрекаюсь от того, что выше сил моих! К тому же моя пустыня не рай, я дал обет пред Богом – умереть здесь…

– Как хочешь, думай о себе, святой отец,– отвечали незнакомцы,– а глас народа – глас Божий; воля правительства – воля Божия! Ты знаешь, что общественная польза предпочтительнее нашей собственной. А ферман на что? Нет, отец, не отрекайся! Церковь тебя зовет. Если ничто тебя не трогает, ни бедствия народа, ни семейные наши горести, так ужели и нужда Церкви для тебя ничего не значит?

– Когда так,– отвечал наконец пустынник по некотором размышлении,– согласен.

– Итак, отец, поторопись! – заметили гости.– Чем скорее отправимся, тем лучше: невдалеке отсюда, на дороге, нас ждут мулы и провожатые.

Пока пустынник собирался, что-то укладывал в мешок свой, незнакомцы не переставали торопить его. Наконец они стали подниматься от его кельи по тропе, проходящей по краю высокой отвесной скалы. Тяжелая грусть и смутное предчувствие теснили грудь подвижника; он затосковал о разлуке с пустыней. Когда они поднялись на крайний уступ скалы, несчастный не хотел уйти, не взглянувши еще раз на неземные красоты своей строгой пустыни. Все трое они стояли на скале, под ногами их лежала глубокая пропасть. Пустынник был неосторожен, так что при беседе со спутниками подошел к самому краю обрыва… И тут сильный толчок в спину сбросил его, как вихрем сорванный с дерева листок, в самую бездну. Со скал, вслед низверженному, раздался свист, и сатанинский хохот разразился над пустыней.

Несчастный, впрочем, не убился до смерти. Бог дал ему время для покаяния и послал к нему инока из соседней кельи. Низверженный был весь изломан, самый череп его разбит, кровь ручьями текла из ран. Однако ж он имел достаточно времени и силы рассказать подробности своей жизни и искушения, просил у знавших его отшельников поминовения и молитв и на руках плачущего инока испустил дух. После ужасного своего искушения он не более трех часов был жив61.

Какая жуткая история! Так, значит, отвратительны пред Богом были это зазнайство монаха, эта его дерзкая мечта о первосвященстве, что попустил Господь злым духам прежестоко посмеяться над несчастным! Но и теперь все те монахи, которые, не имея и вовсе никакого монашеского делания и труда, так же мнят себя готовыми к достойному несению трудов иерарших, не так же ли будут в определенный момент осмеяны и поруганы диаволом? И еще большой вопрос: что страшнее и что пагубнее – падение ли в физическую пропасть с действительной скалы или ниспадение в пропасть безнравственности или духовного опустошения с мнимой высоты прельщенного самомнения? И даны ли будут еще те «три часа» для покаяния? А ведь сколь многое – не менее тяжелое и трагическое – может протекать вовсе не приметно для стороннего взгляда под монашескими параманами и архиерейскими омофорами, даже при всеобщем почтении и уважении…

Привычное сегодня рассуждение: ну почему бы монахам не заниматься миссионерством и проповедью, почему бы не помогать людям найти дорогу к Церкви и не вести их по пути к Богу? Что, собственно, толку от того, что монах будет всю жизнь просиживать в монастыре, часто скучая и унывая, будет всегда занят только своими внутренними, монашескими проблемами и заботиться только об исцелении своих собственных духовных недугов? Разве это не эгоизм, разве не бесплодное прозябание? Что толку сидеть самому со своим светильником и поправлять фитилек, подливать маслице? Не правильнее ли освещать дорогу другим? Не ближе ли это к верному христианскому образу жизни, к деятельному исполнению евангельских заповедей?

Но пусть скажут: какая свеча предпочтительнее – та ли, которая скромно горит перед святой иконой на подсвечнике, с верой и молитвой затепленная (пусть даже в пустом храме, никем не наблюдаемая), или та свеча, которая горит в руке домохозяйки, когда она в темном чулане усердно отыскивает какую-нибудь затерявшуюся вещь? Не посчитаем ли мы святотатством снять горящую свечу с подсвечника перед иконой Спасителя или Пресвятой Богородицы и пойти с нею к калитке встречать ночного гостя, дабы осветить ему дорожку? Не различаем ли мы светильники, которые используем, одни для свечения, тепления, согревания молитвы перед святыми образами, другие же – для освещения комнаты или входа на лестницу? И опять – это редчайший дар Божий, когда человек умеет, предстоя Господу, не отвлекаясь от Него, звать и приводить на поклонение Ему других людей… Редчайший дар!