Святые отцы, которые сами стяжали дар умной молитвы, говорили, что для руководства другим в этом делании, для контроля над ним необходимо видеть его лицо и слышать его голос. По выражению лица и по интонации голоса отцы умели примечать тончайшие оттенки внутреннего расположения молящегося и вовремя пресекать порывы прелестные, возвращать подопечного на путь верный. Но мы, как сами не имеющие точных понятий и деятельного опыта в умно-сердечной молитве, хоть бы и пристально вглядывались в лицо брата и слушали его голос во время молитвы, что поймем? В самих себе не умеем отличить здоровое от лукавого и постоянно колеблемся между разного рода наслоениями прелестного и мнимого. Потеря преемственности монашеского делания, забвение науки внимания к себе и предстояния пред Богом – это такой недостаток наш, что можно почти отчаиваться в положении современного монашества.

Впрочем, у Григория Двоеслова в его «Собеседованиях» есть на этот счет некоторое утешительное для нынешнего времени замечание. Диакон Петр, беседуя со святым Григорием, задает вопрос об игумене Гонорате, который был руководителем почти двухсот отшельников в монастыре, им самим же и основанном. Причем, как видно, он прежде того ни у кого из монахов не обучался монашескому образу жизни. Диакон Петр, недоумевая по этому поводу, спрашивает святого отца: «Я думаю, святый отче, что не мог же этот славный человек сделаться руководителем других, если сам прежде от кого-нибудь не принимал наставлений?». Святой Григорий отвечал: «Надобно знать, что дары благодати Духа Святаго иногда и необыкновенным порядком сообщаются людям. По обыкновенному порядку следовало бы так, что тот не может быть начальником, кто не учился повиноваться, и повиновения внушить подчиненным не может тот, кто сам не умеет повиноваться высшим. Но есть люди, которые получают такое внутреннее просвещение от Святаго Духа, что хотя они и не пользуются внешним человеческим руководством, но зато постоянно присущ их духу внутренний наставник – Дух Святый. Только люди, нетвердые в добродетели, не должны брать себе за образец этой, высшей обыкновенных законов, жизни святых мужей, потому что, в противном случае, кто-нибудь легко может возомнить о себе, что и он исполнен Духа Святаго, станет пренебрегать человеческим наставлением и впадет таким образом в заблуждение. Впрочем, душа, исполненная Духа Святаго, имеет в себе самые очевидные признаки этого преимущества, именно: высокую добродетель, соединенную со смирением, так что если сими качествами в совершенстве обладает душа, то это и служит очевиднейшим доказательством присутствия в ней Духа Святаго…»67.

Ясно, что никто из нас не может смело надеяться на такое «необыкновенным порядком» сообщаемое просвещение для способности вести братий по пути спасения и научать их монашескому искусству. Однако утешительно то, что в особых случаях, когда прервана преемственность, благодать Духа может вдохнуть жизнь в братское собрание «необыкновенным порядком». Как видно, опять все упирается в смирение и осознание своей крайней немощи. Это есть главный прием для нас – основной признак, которым необходимо постоянно выверять свое духовное расположение, чтобы не уклониться ни вправо, ни влево: «Истинным, неложным признаком правильности духовного устроения является глубокое сознание своей порчи и греховности, сознание своего недостоинства милостей Божиих и неосуждение других. Если человек не считает себя от всего сердца, а не языком только, непотребным грешником, тот не на правильном пути, тот, безо всякого сомнения, находится в ужасной слепоте, в прелести духовной, как бы люди ни почитали его высоким и святым, хотя бы он был и прозорлив, и чудеса творил»,– писал игумен Никон (Воробьев) в 1952 году68.

Разожги беду

Кажется, сегодня невозможно уже требовать от тех, кто приходит жить к нам в монастырь, каких-либо категоричных, строгих и неизменных правил жизни. Уже, как в миру, где христиане имеют много свободы и должны многое сами обдумывать, искать, выбирать, когда уже никто не может строго и точно указывать им, как приспосабливаться к сложным условиям современной жизни, когда каждому приходится большей частью руководиться собственной силой ревности и голосом совести, внутренним тяготением к благочестию,– так, видимо, и в современных обителях по большей части просто невозможно расписать ясный и строгий чин поведения и многое зависит уже от собственной ревности о спасении.

Причин множество: во-первых, отсутствие опыта и духовного руководства. Неопытный настоятель, если возьмется все вписывать в четкие рамки, то и свои немощные понятия этим самым возведет в некие законы, которые будут мешать, а то и сильно вредить братии. Во-вторых, сама жизнь вокруг стала настолько хаотичной и неконтролируемой, что однообразные правила и законы просто невозможно сохранять и почти все время приходится подстраиваться к меняющейся ситуации на ходу. Конечно, очень удобно спасаться в условиях четко расписанных правил и непоколебимого устройства, внутреннего строгого уклада монастырской жизни, но это, однако, делает братий несколько беззащитными, не способными повести себя мудро и разумно в условиях новых и беспорядочных, а таких ситуаций приходится ждать каждый день. Хотя раньше в монастырях все было иначе, но нашему времени уж и «закон не писан». Раньше монастырь действительно ограждал от искушений, создавал прочные, надежные, долговременные, весьма удобные условия для внутренней жизни. Теперь и монастырь немногим отличается от мира и часто даже более является мишенью для стрел разного рода соблазнов, чем приходские храмы в городах.

Каждый христианин сегодня, каждый монах – как бы среди пламени, как отроки вавилонские в пещи: одно чудо Божие хранит ищущих спасения и разве что ангельским ограждением верующий охраняется от испепеления в этом седмижды разожженном пламени. Тут уже, скорее, у каждого идет своя одиночная борьба, единоборство с врагами – вне и внутри. Уже почти нигде не идут в бой рядами, крепко стоя плечом к плечу и протянув вперед копья и мечи. Но каждый «кувыркается» в одиночном поединке с окружающим его соблазном, пытаясь вырваться из цепких, удушающих объятий. Почти уже каждый верующий пробирается – кто как горазд – через колючие заросли, без дороги, часто и без тропы, наугад, часто «на свой страх и риск», через овраги, по краю пропастей. Наставники? Но и наставники по большей части так же в жестоком поединке, со всех сторон оплетены жестокими соблазнами, вползающими в душу коварными змиями, едва-едва отбиваются от непрестанного нашествия зла. Наставники уже по большей части только указывают общее направление пути и слабыми, изможденными голосами пытаются поддержать дух бодрости, призвать к продолжению схватки, хотя бы предостеречь от основных видов опасностей. Далее – опять каждый на себе самом познает все коварства духовной войны.

Спасаются явно не по писаному и расчерченному по линейке плану, переходят не по утоптанным тропам, даже не следуя мудрым, рассудочным расчетам и собственной смекалке, а одним чудом Божиим, одним только жалобным взыванием и отчаянным воплем к небу,– стало быть, смиренным признанием полного своего бессилия и ничтожества. И это неспроста, что никакие мудрые наши распорядки жизни и четко расписанные по табличкам монастырские правила долго не выдерживают и часто с грохотом рушатся, превращаясь в груды развалин. Правила необходимы, но и в них наше гордое, самонадеянное сердце порой ищет опору ложную; и в этих чинах и строгих законах – опять наша самость и упование на свою праведность. «Исполнили», «вычитали», «по часам все разложили» – и упокаиваемся, как фарисеи, почивавшие на букве закона. Как будто в этой правильности и состоит праведность. И так повсюду: вслед за нашей чинностью следует не живая вера, а усыпление совести. Не хотим мы носить в сердце чувство своей окаянности, оттого чаще всего и трудимся. Трудимся, чтобы совести своей плеснуть в лицо этот усыпляющий напиток нашей правильности и чинности. Святитель Феофан учил: «Надо зажечь беду вокруг»69. Что значит это? То, что плохо с нами все, все плохо, погибаем, горим,– спаси, Господи! Помоги! Гибну! Ничего не могу, все мое собственное – ложь, обман, прелесть! Ты, только Ты можешь спасти меня! Нет во мне ничего доброго, ни малейшего добра, ни капельки-капелюшечки добра нет во мне…

И этот путь теперь один – и для мирян, и для монастырских. Путь лежит через глубокое познание своих немощей, и этот путь не укладывается в расчеты и предусмотренные планы. Каждый день нужно быть готовым потерять все, о чем думал, будто имеешь, и начать собирать сначала, чтобы наконец остаться ни с чем, нищим! Но в этой только нищете и можно ожидать богатства. Странный путь! Раньше этой нищете учили монаха сами стены обителей, весь их строй жизни, отцы и наставники. Сегодня часто и «наставники», и братия обители учат иному: давать цену и искать чего-то в себе самом и рядом с собой, учат обогащаться и «стяжевать» в области далеко не нетленной. Сами стены обителей, их украшение, даже чины и распорядки тоже становятся нередко именно накопительством и обогащением – и опять не в том мире, что «не от мира сего». Вот и приходят скорби и печали, падения и потери, чтобы мы вправду любили нищету, в самих себе ни на что не полагались и не надеялись.

Мы скорбим, что нет теперь той древней строгости и чинности в стенах монастырских. Но законно ли, своевременно ли искать и требовать от себя внешней строгой правильности? Способна ли душа понести безвредно эту внешнюю правильность? Ведь должно быть определенное равновесие между внешним подвигом и внутренним, иначе человек становится фарисеем. А теперь как-то особенно заметна у всех склонность именно к такому вот фарисейству. В общем, требовать многого и от себя, и от братий неполезно: это лишь безуспешная потеря сил и окончательное разрушение душевного мира, к тому же и порядочная «нервотрепка». Из нас никто уже почти не способен отдаться целиком внутренней, духовной работе, и едва находится такой, кто хоть десятую часть своей жизнедеятельности чисто и без остатка посвящает Богу. И никакими нажимами и требованиями невозможно принудить человека отдавать больше, отречься от мира категоричнее, в большей мере презреть все свое и возненавидеть себя, если это не произойдет добровольно, когда душа сама каким-то непостижимым путем придет к высшему самоотречению: насилие лишь вызовет бунт, крайний протест и, может быть, человек вовсе побежит вспять.

Святой Игнатий Брянчанинов советует иметь определенную снисходительность к своей душе: «Не дОлжно с души своей, с своего сердца требовать больше, нежели сколько они могут дать. Если потребуете сверх сил, то они обанкротятся, а оброк умеренный могут давать до кончины Вашей»70. Сам Господь ищет нашей добровольной и свободной любви к Нему и в утверждение ее ждет от нас некоей жертвы самоотречения, но никогда не принуждает и не неволит никого. Тем более кого можем неволить мы? Здесь можно предложить братиям (да и себе самому) лишь определенные условия, удобства, направления и все благоприятствующее пробуждению души, ненавязчиво усовещивать свою душу и души братий, кротко и участливо уговаривая их отвратиться от безумия, обращения же их ждать терпеливее. В общем, методы похожи на те, которые применяют, когда ухаживают за больными детьми и терпеливо сносят тогда все их капризы и слабости.

Определенная свобода даже неотъемлема от принципа подвижничества. В самом раю росло запретное древо познания добра и зла, без которого выбор свободы был бы невозможен. Идти, действовать, отвергаться себя, брать много или мало – все это должно быть в выборе самого идущего к Богу. Так и в соревнованиях по бегу: углаживают дорогу бегущим, ограждают ее от праздной толпы, подбадривают состязающихся возгласами, но никогда не толкают в спину и не тянут за руку. В нашем случае, конечно, допустимо и толкание, и потягивание за руку, но все с тем же условием ревностного желания самого человека стремиться вперед.

Вспомнить, кстати, случай из жития святого Пахомия, как трапезарь в отсутствие игумена перестал подавать на братскую трапезу вареную пищу и клал лишь овощи, оправдываясь тем, что братия все равно всегда постятся и вареную пищу почти не трогают, так что приходится ее выбрасывать. Святой Пахомий строго обличил брата, сказав ему: «В этом случае воздержание иноков не было уже делом их свободного произволения, а следствием необходимости: никто уже не имел возможности проявить свое усердие, все постились поневоле. Я бы предпочел приготовить кушанья разных видов и сварить всякого рода плоды, поставить все это пред братиями, чтобы им, если они будут обуздывать свои желания и добровольно, ради подвига, отказываться есть это, совершить великое и доброе дело пред Богом»71.