Ну а что, если пришедший в обитель так никогда и не разгорится большей ревностью, но лишь помалу будет тлеть? Такому бы и не приходить в монастырь! Но, что делать, ведь мы и все почти такие теперь. Уж и не для больших расчетов бежим в монастырь, а лишь сбегаем от всепожирающего пламени разросшихся греховных соблазнов, от падения во все глубины зла. Странное и нездоровое положение, состояние какой-то подвешенности между землей и небом. Но явно, что по человеческому мудрованию ничего не исправишь; надо ждать и молиться: может быть, произойдет чудо и Сам Господь растеплит в наших сердцах некоторое рвение и тягу к духовному. И растеплит, если душа смирится и признает свою немощь и всесилие Бога!

Сегодня уже многое и важное в жизни обители врачует Сам Господь – непостижимо, неприметно. По сути, игуменов, настоятелей, предводителей уже нет. Те, кого мы зовем настоятелями, теперь чаще всего просто распорядители внешнего чина и распределители монастырского имущества. Игумен же – Сам Господь, таинственно, непостижимо промышляющий о каждом, пришедшем в обитель, о каждой скорбящей душе, желающей, ищущей того древнего монашества и нигде его не находящей, даже в самих наших монастырях. И вот в странных каких-то искушениях, падениях и восстаниях, в бесконечном нагромождении тяжких испытаний, препятствий, соблазнов, частых преткновений, при внешнем как будто отсутствии всякого порядка и чина в жизни, при отсутствии не то что гладкого пути, но и едва угадываемой тропы – во всем этом душа познает и себя, свою немощь, познает таящееся в себе предательство, изведывает всю глубину своего падения и падения всего рода человеческого и только потом может начать медленно восходить на путь искания Бога.

Вот и от самих настоятелей сегодня более всего требуется самоотстранение, самоотвержение, осторожность, ненавязчивость, недоверие себе и предоставление вести братий Самому Господу, Который ведает все и знает, что именно потребно каждой отдельной душе. Настоятель лишь «подстраивается» под то, что творит Господь, лишь оберегает и опекает дело, созидаемое Всеведущим Игуменом, он сам не врач, а только санитар или «медбрат». В среде наших наставников даже «самые мудрые» и «учительные» и те крайне немощны духом. Все более и более мы нуждаемся в непосредственной Божией помощи, в недоверии самим себе, в ненадеянии на свою «ревность», свою «мудрость», «свои силы». Это для настоятеля! Тогда и братиям безопаснее являть послушание и самоотвержение перед таким наставником, когда он сам не верит в себя!

Грустно почему-то

Иной «вожак стаи» сегодня так навредит бедным гусям… Смотрел он, любовался высоким ясным небом, увидел как-то высоко-высоко летящий на юг стройный караван диких своих сродников и все теперь ревнует их свободе, их стройности, их смелому полету и красоте.

И вот сам уж рвется в высоту, настойчиво машет своими короткими, зажиревшими крылышками, подпрыгивает на неуклюжих, плоских, распластанных по земле лапках, много-много производит шуму – того и гляди полетит… Увлеченный этими потугами, уже зовет широким, натруженным клювом своих подопечных собратий, зовет ввысь, «на просторы неба» – то пронзительным, звонким зазывом, то крякая, то покрикивая, корит их за медлительность, за леность, за привязанность к загаженному птичьему двору, за порабощенность чревом, «этой маммоной», которой так полюбилось здешнее, часто наполняющееся «само собой» корыто с приятными крошками. Сам вожак, глядя на небо, похлопывая крыльями по гладким бокам, нередко косится на хорошо знакомое корыто, и кряк его тут сразу же выдает своим тоном, надорвавшейся ноткой некую неуверенность и затаенные сомнения.

Гуси тонко все это чувствуют, но для солидарности со старшим тоже машут по временам крыльями, с шумом подпрыгивают и делают довольно правдоподобный вид, что вот-вот полетят, но вскоре теряют энтузиазм и плюхаются тяжело в родную лужу. Между этими проявлениями устремленной ввысь ревности они не забывают подкрепиться одной-другой съедобной (и даже вкусной) крошкой. Вожак – герой, но, к сожалению, и он всего лишь домашний гусь, прочно прилепившийся к земному, только возмечтавший о своих предках, странствовавших в дальние теплые страны, высоко паривших в небесной лазури, с высоты полета отчужденно, бесстрастно взиравших на прах земли, на эти лужи и дворы.

Но что делать? Ну не стать им дикими, сильными гусями, не расстаться с этим утоптанным птичьим двором, с этими удобными корытами-кормушками, не подняться в прозрачную высь, не воззреть на поля и леса из той головокружительной выси, вознесшись над ними, не проплыть над этим дряхлым, захламленным миром стройной шеренгой-стрелой к теплым прекрасным краям… Но так вот всегда и ходить вперевалку, ковыляя и покрякивая, так и опустить голову, скрипеть ближнему на ухо о своих тяготах, с трудом перелезая через каждое бревно на пути, так вот и бродить (хоть иной раз и с бодрой деловитостью) от поилки к кормушке, от кормушки к поилке да ради разнообразия иной раз до лужи за соседским двором?.. И с этим смирились уже. Но кто-то нет-нет да и залюбуется неосторожно небом, что-то вдруг забьется больно в вялой груди, что-то там рванется куда-то ввысь, потянет неведомой тоской, и так больно, горько потом опустить голову и видеть все тот же прочно обустроенный двор. Эх, гусиное сердце, гусиное сердце!

Но вот вспоминается: горы высокия еленем, камень прибежище заяцем72. Ну, не елени мы, всего только заяцы. Так будем сидеть, дрожать под камнем, ушки навострим: будем прислушиваться к вечности… А все-таки что-то грустно-грустно! И чего это?

Если б не Господь

Не надо обманываться: к сожалению, в нашей теперешней ситуации настоятель обители уже никак не «духовный предводитель» или «старец», «наставник» на пути к Богу, но, пожалуй, он всего-навсего «прораб», «завхоз» и «милиционер»,– это в основном его послушания в обители. Все остальное уже вслед за этим. В основном все силы настоятеля уходят на стройки, на хозяйственные устройства, на приобретение всякого рода житейского хлама и рухляди, на установление и поддержание нравственного порядка и на борьбу с посягателями на чинность и упорядоченность монастырского уклада. В немалой мере приходится бывать и «вышибалой», так как довольно часто в обитель настырно пытаются влезать и упорно задерживаться личности весьма неспокойные и много досаждающие мирному течению жизни; избавление от них порой не обходится без весьма «горячих эмоций» с обеих сторон…

«Духовным наставником» настоятелю удается представить себя, когда он выезжает из обители по делам монастырским: миряне и монахи других монастырей смотрят на него гораздо почтительнее, чем своя братия. Здесь обычно настоятель утешается применением к себе слов, сказанных Спасителем: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем73. В монастыре же все предпочитают сами себя наставлять на путь спасения, и попытки настоятеля преподать какой-либо урок, относящийся к конкретному лицу, воспринимаются этим лицом чаще всего с немалой надутостью, как незаконное вмешательство в его личную свободу и в личную его жизнь.