В житии оптинского старца Льва рассказывается, как однажды один из послушников вопрошал старца, отчего из тех, кто приходит к нему за духовными наставлениями, одни терпеливо ожидают своей очереди и, иной раз по многу часов просиживая в прихожей, не могут видеть старца, другие же дерзновенно опережают всех и входят к старцу, но не терпят никакого ущерба от своей дерзости, наоборот, получают вскоре от него разрешение своих вопросов и уходят, обретая желаемое без особого труда. Как же оправдывается такая дерзость: ведь и те получили желаемое, да еще и скоро? Старец же отвечал, что тот, кто легко вошел, скоро получил разъяснение своих вопросов, но по выходе скоро же и забывает все услышанное. Но тот, кто потрудился, проявил терпение и скромность, долго помнит полезное для его души слово, и сама благодать Божия дает ему силу к запечатлению и исполнению услышанного.

Так и в послушании: кто без подвига веры «урвал» тонкие и высокие знания, тот хотя временно и вознесся умом «на небеса», но вскоре же приземляется на прежнее свое место, а то еще и ниже: ведь в таком случае знание непременно надмевает, а лукавый дух за такое надмение получает доступ искушать и посмеиваться над высокоумным мечтателем. Сам же человек удивляется, как скоро происходят перемены в его сердце, как быстро мысль его вскруживается высокими понятиями и как тут же скользит на самое дно, в самую тину низменных представлений и пожеланий. А это как раз очень свойственно душевному деланию в противоположность духовному, где стяжеваются не «умные» и «высокие» понятия, а благодать Духа Святаго.

Еще пример: в Оптинском монастыре во время игуменства преподобного Моисея находился один пожилой монах, страдавший недомоганием желудка, так что он не мог вкушать с братиями в общей трапезе: от грубой пищи, подаваемой для всей братии, он испытывал сильные страдания и должен был принимать особую пищу отдельно, принося ее себе в келью из кухни. Однажды игумен встретил его, когда тот нес пищу к себе в келью, и, поговорив с ним о его немощи, посоветовал с верой, положившись на Господа, попробовать опять ходить на общую трапезу и вкушать вместе с братией. Болящий монах с верой в силу послушания пошел вместе с братией и на этот раз не ощущал страданий, поевши грубой братской пищи: желудок нормально усвоил ее. Однако вечером он все-таки усомнился идти опять на общую трапезу и вкушал особо. Следующий день он уже хотел было и утром, и вечером быть на братской трапезе, но оказалось, что теперь утреннюю еду его желудок принимает, вечером же страдает после еды. Стало быть, за его сомнения и маловерие Господь не покрывал его немощь, напоминая ему о его грехе непослушания и показывая силу веры в слово наставника, когда его больной желудок легко переносил тяжелую пищу по утрам.

Здесь видно, как и в самых обыденных, казалось бы, вещах может так явно сказываться таинство веры и духовная сила послушания, которая даже в повседневных мелочах способна поставлять человека выше законов естественных и вносить некоторую высшую реальность в течение нашей обычной жизни. Тем более в тонком духовном делании никак невозможно обойти этот закон всеосвящающего послушания! Бог просто «не может» к нам приблизиться и даже начать нас врачевать, когда мы думаем все делать сами собой. Но Бог промышляет о нас через ближнего, и это важный закон духовной жизни! Почему? Потому, что всюду действует принцип последовательности, возрастания, иерархии. На нем строится и небо, и земля, наблюдается он в ангельском мире, повсюду – в человеческом, тем более не обходится без него область духовного. Чтобы дойти до веры – живой, действенной – в столь близкого к нам Бога, необходимо пройти путь доверия к близстоящему духовному наставнику ради Бога; научиться искать Божественное прежде в отражении через близстоящего, как бы в отраженном свете (как по ночам видим свет солнца через отражение его луной; прежде чем увидим дневное светило, идем при свете луны, потом видим свет зари, и только после скользят по земле лучи восходящего солнца).

Но где мы один на один со своим «доброделанием» или только лишь с умными книжками, где строим здание на одном песке умствований и аскетических упражнений без испытания его крепости ветрами и наводнениями, то есть «нажимами», принуждениями, требованиями отсечения своей самости, своеволия, которыми испытывается наше делание в подвиге послушания, там все сомнительно, ненадежно и лишь мечтательно. Живой вере здесь нет места: все и без нее по наружности «обходится благополучно», многое «строится», многое «обустраивается», монастыри растут и «вширь и врозь», «рухольные» пополняются, молитвы «вычитываются» чин по чину, духовная литература пользуется спросом… И при всем этом вера далека от нас!

Нет успеха и в самопознании: когда мы сами «ковыряемся» в своей душе своим собственным анализом, считаем и пересчитываем свои добрые и злые поступки и мысли, пытаемся вычислить удобный для нас путь спасения, то только более и более запутываемся в этих длинных и тонких построениях. По сути дела, здесь душа – сирота. Раз она не знает отсечения своей самости, значит, сама себя признает своим наставником, предводителем, сама себе – духовный отец. Но, по слову святого Максима Исповедика, «тем более душа будет внимать вещам Божественным и познавать их, чем более она не желает принадлежать самой себе, не стремится быть познанной из самой себя, самой собой или кем-нибудь другим, кроме только всецелого Бога»85.

Начать заново

С одним послушником случилось серьезное искушение: во время келейного правила он вдруг явно ощутил присутствие беса, как будто всем существом своим ощущал на себе страшный и пристальный диавольский взгляд и почувствовал, что бес входит в него. Брат в ужасе из последних сил противился, то есть молился как только мог о миновании этого страхования, и искушение отошло. Брат, когда меня позвали к нему, был страшно испуган, боялся умопомешательства, беснования. Я пытался успокоить его, убеждал не поддаваться страху. Брат поспешил исповедаться, постарался вспомнить все свои малейшие погрешности, но все-таки вскоре, через несколько дней, ушел из обители в поисках другого места.

Почему такое попущение? Этот послушник вовсе не был из числа строптивых, отличался довольно спокойным, сдержанным характером, был вполне исполнителен и, казалось, прекрасно мог бы жить и жить в монастыре, спасая душу свою. Одно только нашел я в нем, что могло, кажется, быть причиной такого странного искушения: этот брат всегда излишне «сложничал» в отношении духовной жизни. Он всегда как-то непросто анализировал свою внутреннюю жизнь, как-то многосложно «ковырялся» в своих мыслях и переживаниях, настроениях. Всегда было трудно принимать от него исповедь, так как, описывая свою внутреннюю жизнь, исповедуя Богу свои прегрешения, он обрисовывал весьма путаную, сложную картину: вместо исповеди получался какой-то «психоанализ».

Когда я пытался отучить его от этого и предлагал называть каждое свое внутреннее движение простым именем (ведь суть исповеди не в расследовании, а в честном наименовании наших греховных чувств и действий), это его смущало, как будто «подрезало крылья», вызывало часто между нами спор, мы никак не могли объясниться друг с другом. Наверное, ему казалось, что его просто не понимают, что у него идет сложная внутренняя, духовная жизнь и что посторонний человек не сможет постичь все эти сокровенные тонкости его души. Конечно, и я не имел права претендовать на такую способность и списывал все эти недоумения на счет своей неопытности.

Вообще эта болезнь так распространена сегодня! Как будто хорошо, что человек так углублен в себя, так внимателен к своим переживаниям, мыслям, что желает всем этим поделиться с духовником… Но все это выходит так путано, так сложно, многословно, болезненно и неразборчиво, что невозможно ничего понять, разобрать, сделать какие-либо выводы, дать какие-либо советы. Можно советовать только одно: упроститься, оставить это странное и сложное «делание», это «копание» в себе, предаться Богу, представить пред Его врачующую десницу целиком все свои болезненные переплетения чувств и мыслей, весь свой душевный и духовный хаос и только просить и ждать разрешения и исцеления, а не учить Бога тому, что это в нас происходит, чтО и от чего имеет начало, как и с чего все это надо распутывать.

К сожалению, часто именно такое вот «психологическое ковыряние» в себе и понимается людьми как настоящая внутренняя, духовная жизнь, и совсем не легко бывает объяснить и доказать, что жизнь по вере – нечто совсем иное. В данном случае человек пытается лечить себя сам, ему кажется, что суть всего дела в том, чтобы понять, что в нем происходит, найти главные начальные ошибки и постараться не допускать их, и все встанет на свои места. Поэтому-то весь расчет делается на смекалку, на обдумывание и сосредоточенность на своих мыслях. Здесь под твердыми опорами понимаются какие-то умственные открытия, какие-то тонкие умозаключения и выводы, замечательные наблюдения, остроумные догадки. Такому человеку нравится, если какое-либо «духовное лицо» скажет ему что-нибудь «тонкое» и «таинственное», малопонятное, но отдающее «психологизмом». Это приберегается и складывается в памяти, как ценная монета. Если же слышит достаточно понятное, простое слово, объясняющее и наименовывающее страсти и движения души в духе общепринятого учения Церкви о борьбе с грехом, то оно кажется поверхностным, ничего не объясняющим, какой-то сухой, безжизненной формулой.

На самом деле в этом недостатке простоты – недостаток веры, недоверие, нежелание положиться, отдаться в руки Божии. Где место вере или доверию, когда всюду собственные «проверки», «промерки», «просчеты»? Он не отвергает те лекарства, которые предлагает монастырь, он признает все правила монастырской жизни душеполезными и необходимыми, но все эти лекарства он желает принимать по собственному рецепту. Так ведь и больные телесно часто не отвергают силу лекарств, но не доверяют врачам, предпочитают сами ставить себе диагноз, сами сочиняют рецепт и назначают лечение. Такие люди как раз и любят часами рассказывать о своих болезнях, но не для того, чтобы доверить врачу установление диагноза или назначение курса лечения, а именно потому, что целиком поглощены наблюдением за собой, прислушиваются к малейшим движениям таящегося внутри недуга. Тут сама болезнь становится так интересна, занятие ею так увлекательно, что интерес к болезни начинает заменять собой интерес к жизни.