Особенно способны привлекать к себе нездоровое внимание болезни духовные: ведь они не что иное, как страсти, а страсти – это уродливые сильные привязанности к разным тленным вещам и явлениям, вредная, преувеличенная тяга и привязанность к миру сему, причем чаще всего во многих сложных формах и проявлениях. Страсти – даже когда они не удовлетворяются на деле – могут находить для себя область жизни, вить себе довольно уютные гнезда в тайниках души и доставлять душе греховное услаждение. Вот потому-то само собеседование со страстями, их анализ, просчет – это опять то же погружение в темный мир, где душа непременно будет вновь соприкасаться с обманчивой приятностью, опьяняющим дурманом своих греховных вожделений.

Именно ясным и четким обличением, называнием своих страстей простыми, однозначными именами, повержением их на исповеди пред всевидящим оком Божиим, раскаянием в том, что все эти змеи жили и живут в нас, верой и ожиданием исцеления можно действительно обретать здравие. Но сколь часто человек не хочет назвать болезнь настоящим ее именем (хотя она очевидна для взгляда духовника, даже и не столь уж многоопытного) и кАк только не толкует о ней, какие только сложные наименования не изобретает! Хуже всего человек видит самого себя! Наш плотской ум со всеми его умудрениями и тонкими психологическими наблюдениями не умеет распознать по имени самые общеизвестные болезни души, так подробно и ясно описанные у святых отцов. Зато он часто прописывает нам самые не соответствующие болезни средства, которые только усугубляют ее. Наш «умнейший» рассудок – продажный советчик: стоит перед начальством с услужливым, благорасположенным видом, выражает на лице полную преданность делу: «Я всегда к вашим услугам, что изволите?», но карманы его набиты взятками: он уже сговорился со страстями, он все дело повернет в угоду этим своим ублажателям. Тот, кто решит руководиться его мудрованием, будет долго биться, как муха в паутине, пока совсем не обессилет. Тогда уже появится из засады «паук» – тот, кто «платил взятки», кто финансировал ложь. Раз не по вере живет человек,– значит, не во свете ходит, а во тьме, хоть бы и казался ему его разум источником света. Раз не доверяет Богу дело своего спасения,– значит, покрова Божия нет над ним: открыт он для многих козней врага. Но видимость духовной жизни была, человек устами славил Бога, отчасти и вера была (только не в самой глубине сердечной), и за все это мстит враг.

Но как помочь человеку, который ходит по шатким мосткам, сплетенным из гнилых веток его собственных умозаключений? Сколько ни говори полезных слов, сколько ни цитируй святых отцов – не поверит, будет опять просчитывать и выверять все сам и сам. Часто страдает он оттого, что не умеет правильно, именно просто отнестись к происходящим рядом с ним событиям: все запутывается для него в сложный узел, все мучительно, без начала и без конца. Бредет бедный человек вдоль крайне сложного лабиринта своих логических построений, желает найти хоть какой-нибудь просвет, представить в уме план этих темных коридоров, но выход так и не обретается. Все умственные построения как будто выстраиваются в ясную схему и кажутся вполне соответствующими действительности, но жизнь показывает нечто иное, все опять колеблется, рушится. Не хочет человек понять, что как раз собственный его рассудок изрядно пьян, что с ним не имеет смысла вести серьезную речь, что надо как раз воспротивиться этому образу «внутренней работы», что путь к выходу лежит через отвержение подобного рода «советчика» и «проводника». А с таким «наставником», хотя бы и сто лет прожил человек в монастыре, пользы никакой не получит, всегда будет бродить в недоумении и смущении по одному и тому же лабиринту, будет только казаться ему, что ушел он уже далеко, уже будет предвкушать выход, как обнаружит, что пришел снова туда же, откуда вышел в начале пути.

Может быть, подобные братнему тяжкие искушения – своего рода встряска, необходимая для того, чтобы человек сошел с ложного пути, и здесь уже только такие «сильные» средства могут отрезвить и заставить все начать заново?

Ясно, что выход один: «Господи, имиже веси судьбами спаси мя!». Надо звать, просить, полагаться во всем на Бога, единого Бога – и тебе откроют, выведут на свет. Но, чтобы звать, просить, надо хорошо почувствовать, что сам ты ничем себе помочь не можешь. Если есть хоть малейшая надежда на себя, духовная жизнь начаться не может!

Горькое лекарство

Советовал двум братьям почаще исповедоваться, даже каждый день открывать свои помыслы, поскольку сами они не умеют распознавать уготовляемую врагом кознь и периодически заглатывают то один крючок с приманкой, то другой, вовлекаются в долгую брань и постоянно смущаются, не умеют скоро пресечь смущающие помыслы. Вот попробовали, но получаются большей частью вместо «исповедания помыслов» жалобы, наговоры и явная попытка отстоять и оправдать все эти свои мысленные построения, как вполне законные. Все это продолжалось достаточно долго; наконец стало ясно, что для такого душеполезного делания, как исповедание помыслов, нам надо еще порядочно дорасти. Исповедание помыслов – это не то же, что исповедь грехов перед священником. На исповеди человек именно кается, то есть называет такие свои поступки и мысли, чувства и желания, которые считает греховными и укоризненными, открывает их с чувством сожаления и раскаяния, не сомневается, что эти деяния предосудительны для христианина, и ждет от священника разрешительной молитвы и освобождения совести от тяжести греховной. Здесь священник вполне может не входить в расследование тонкостей и разных сторон того, что исповедуется, поскольку вся сила исповеди в том, с каким чувством раскаяния и сожаления исповедуется грех, здесь чаще всего лучше бывает не мешать исповедующемуся сосредоточиться на внимании к укорам своей совести, постараться не сбивать его наставлениями, поучениями и расследованием, дабы он мог добровольно и чистосердечно принести Богу раскаяние. Не дело священника – «вытягивать» покаяние у исповедующегося строгими вопросами, в момент исповеди он только «свидетель есть, да свидетельствует пред Христом, что речет ему»86 исповедующийся. (Вопросы в помощь кающемуся должны были бы предлагаться до момента исповеди, когда человек только готовился к таинству: предъявляемые во время исповеди, они делают из нее какой-то допрос, а из священника – следователя.) Собственно, и беседа, духовное наставление, если и полезны в данном случае, то лучше в конце исповеди, дабы не мешать самому Таинству, когда душа стоит пред Богом, сокрушается и жалуется Ему на саму себя.

Но не так при исповедании помыслов: здесь один человек, не доверяя своему рассудку, не считая себя способным различить помыслы, являющиеся в его сознании (от кого они, с какой стороны забрели в его ум), все их повергает на рассмотрение и суд другого человека, которого считает более опытным и способным разобраться в этом потоке мыслей, уже научившегося распознавать «в лицо» своих и врагов, отличать доброе от лукавого, безобидное от коварного. В том-то и дело, что враг, наводя на душу брань, не начнет с явно порочных советов, но постарается вначале вложить мысли, прикрытые многими оправданиями, представляющиеся порывами к добру, к правде. Как важно вовремя заметить этот навет вражеский, вовремя обличить его коварство и лживость – вовремя, пока душа наветуемая еще не влюбилась в этот свой порыв, пока еще не облобызала его, не сделала поклоняемым идолом. Давно замечена отцами особая наша расположенность к порождениям нашего разума, благоговение перед ними: «Как родители пристрастны к своим телесным отпрыскам, так и ум естественно привержен к своим мыслям. И как для наиболее пристрастных родителей их дети кажутся самыми одаренными, красивыми изо всех, хотя они во всех отношениях наиболее достойны осмеяния, так и безрассудному уму его мысли представляются наиболее рассудительными, хотя они и являются самыми жалкими»,– говорит святой Максим Исповедник87. Ясно, что при исповедании помыслов исповедующийся должен настроиться не на сокрушение и раскаяние, как при исповеди грехов, а на беспристрастное, спокойное и откровенное изложение своих мыслей, среди которых многие могут оказаться вполне добрыми, другие безразличными, иные же опасными и тому подобное.

Соответственно от духовного отца здесь требуется уже не «разрешительная молитва», а совет, краткий разбор каждого помысла, как бы просеивание их через «духовное сито», отделение «пшеницы от плевел». Конечно, со стороны наставника необходим немалый опыт различения помыслов, некое тонкое «духовное чутье». Но и от исповедующего помыслы зависит весьма многое: сможет ли он принимать обличения, сможет ли легко соглашаться с судом руководителя, который довольно часто мужественной рукой должен будет отсекать и отбрасывать прочь иные опасные наросты, вырывать с корнем злые посевы, принявшие вид самых здоровых и полезных произрастаний его внутренней жизни? Гордость и самость скорее готовы уступить во внешнем, признать несостоятельной свою наружную деятельность, чем признать несостоятельность и немощность своего рассудка. Уж чем-чем, а умом и рассудительностью более всего все мы стараемся друг перед другом похваляться, более всего прочего хотим постоять за право считаться умными, смекалистыми, сообразительными. Не на этом ли фундаменте строятся все долгие наши беседы и полемизирования, частые горячие споры, нередко переходящие в шумные баталии? Поэтому для того, чтобы исповедовать помыслы, подвергать суду наставника течение мыслей, уже необходимо достаточное смирение, недоверие себе самому. Иначе «исповедание помыслов» приобретет самые уродливые формы: либо превратится в спор между наставником и исповедующимся, либо в нечто еще худшее.

А именно: если человек не готов подвергать сомнению свои мысли и настроения и привык много себя оправдывать, верить своему «голосу правды», то, естественно, в сердце у него периодически накапливаются разного рода «оскорбленные» чувства: «тО совершается неправильно», «такой-то живет нехорошо», «вот тО надо было бы сделать не так, а вот так» и тому подобное. Это целый «город» разного рода уродливых построений, и все это душа копит, наветуемая врагом, представляющимся голосом справедливости и рассудительности. Идут в душе тихий ропот и ворчание недовольства. Но вот открылась возможность «исповедания помыслов», когда принимающий исповедь еще вдобавок и настоятель монастыря, от которого многое зависит. И начинает такой человек, вместо доверчивого представления всех этих помыслов на суд старшего, просто уже вслух жаловаться, роптать и обвинять всех и вся вокруг, только делая вид, что он просто-напросто искренне открывает свои помыслы. При каждой же попытке духовника успокоить его, обратить его мысль к собственным его духовным проблемам исповедующийся опять силится все повернуть на то, что дело вовсе не в нем и его неправомыслии, а в чем-то ином и что совет здесь ничего не решит, но надо принять меры внешние в отношении того или другого лица либо той или иной вещи, и так далее. Никак не желает такой человек понять, что немирность его состояния имеет корни в самой его душе, в его самости, наветуемой злым шепотником, в его некритичности к самому себе. Нет, он упорно ищет причину неустройства вне себя, в ошибках и погрешностях других людей. Исповедание помыслов здесь было бы очень кстати и, может быть, единственным даже действенным средством, но и оно оказывается неприменимым… Беда, беда!

Одряхлел этот мир

После исповеди братий наконец-то добрался до своей кельи. Вокруг лес. Все окутано густой тьмой; ночь давно уже наступила. Обитель где-то внизу, кругом ни души, и только дождь, дождь. Мой крошечный домик затерялся среди мокрых насквозь кустов и высокой травы, в этих нескончаемых струях дождя, как лодочка, со всех сторон окруженная водой, хлещущей по крыше, по стенам, стучащей в стекла. Но внутри сухо, тепло; тускло, невесело светит керосиновая лампа с закопченным стеклом; в углу с иконами теплится лампада и придает этому маленькому пространству значимость и смысл…