Игумен монастыря Григориат отец Георгий сказал, что хорошо бы приехать нам на Афон осенью и побыть до лета (летом здесь бывает много посетителей, в связи с чем много неудобств для монашеской жизни). Другой монах советовал побыть год и больше. Старец Паисий122 говорил нам, что лучше пожить в обители малой, где меньше гостей и движения, в такой, как Ставроникита, Пантократор, Каракал или святого Павла. Еще отец Паисий говорил, что не надо унывать из-за того, что монастыри неустроенны и в целом в жизни народа Грузии такое неустройство, что на все надо время, постепенно все наладится. (Вообще, со стороны афонских старцев наблюдается большая участливость и сочувствие всему, что нас тревожит и подавляет.) Отец Василий, игумен Иверона, советовал то же самое и выделял монастырь Каракал.

Каждый день в полвосьмого вечера в небольшом храме в честь Иверской иконы служится повечерие с Акафистом Божией Матери перед самой иконой Портаитиссы. Каждый день час, а то и два (когда литургия бывает в храме Иверской иконы) стоим буквально в двух шагах от святого образа Портаитиссы и слушаем прекрасное византийское пение. По многу раз в день кладем поклоны, прикладываемся к этой великой святыне. На окладе древняя грузинская надпись. Никто тут не знает нашего языка, и мы здесь как чужестранцы, а вот на главной святыне обители надписи, которые только мы и можем читать и понимать. В главном храме («кафоликоне») во время молитвы стоим недалеко от иконы трех ктиторов монастыря – святых иверийцев Иоанна, Георгия и Евфимия123. Как это все удивительно и радостно! Какое-то чувство в сердце, что здесь Господь к нам особенно милостив и Матерь Божия желает нас много утешить. А мы вправду нуждаемся в особом утешении, может быть, как никто теперь здесь, в этом счастливом, благодатном месте.

Сейчас мы в монастыре Филофей. Вчера были в Кутлумуше, перед тем два дня провели в Ставрониките. Заметно, что типикон, то есть распорядок жизни, в общежительных монастырях примерно одинаковый. Время здесь отсчитывается по-особому – «по-византийски»: закат солнца – это всегда 12 часов и конец суточного круга. Первый час после заката – это уже первый час ночи и так далее. Как будто странно, но ведь в наших типиконах именно такое же исчисление времени, и ни один уставщик у нас не сможет понять указания типиконов, если не будет считать время так же, как его отсчитывают здесь. Вообще, многое, что кажется «новым» на Афоне, при поверке оказывается точно таким же, как и в наших типиконах, только мы привыкли многое обходить вниманием и не следовать точно их указаниям. Воистину, все для нас «новое» здесь – это просто забытое нами наше «старое».

Молитва в кафоликоне начинается ночью, где-то в два-три часа по счету мирскому, а по-византийски это где-то семь-восемь часов ночи. Начинается ночная служба с полунощницы в притворе, затем служится с пением утреня в главном храме. Литургия же в простые дни совершается либо в одном из приделов кафоликона, либо в одном из маленьких храмов, каких здесь в каждом монастыре очень много. В некоторых монастырях эти храмы стоят отдельно во дворе обители недалеко от центрального – так в Ивероне, в Ватопеде, в лавре святого Афанасия.

Кроме того, во всех обителях почти на каждом этаже корпусов, окружающих центральный двор с храмом, причем еще и на всех четырех сторонах, имеются маленькие церкви – как комнаты – одна над другой, так что получаются как бы башенки из церквей, встроенные в братский корпус, и только самая верхняя часть их увенчана небольшим возвышением крыши – куполом с крестом. Бывает, что литургия служится сразу в нескольких таких церковках – «параклисах», как их здесь зовут (если в монастыре несколько иеромонахов). Тогда после утрени в большом храме братия, разделившись на группы, расходятся по разным сторонам обители и в укромных параклисах тихо и благоговейно приобщаются святого Таинства Евхаристии. Есть какая-то особенная приятность в том, что литургия совершается ночью в крошечных церковках, к которым иной раз надо долго идти за провожатым по длинным лабиринтам в полумраке коридоров со свечой и потом вдруг прийти в маленький уютный красивый храм и молиться, удобно прячась в стасидии, в обществе немногих братий в тихой и благоговейной обстановке. Это напоминает древние времена Церкви, когда христиане по ночам молились в темных катакомбах.

Еще не начало светать, а все уже намоленные, причастившиеся Святых Таин, до глубин сердечных напитанные хвалою Богу, славословием, святыми чувствами. Мир суетного человечества – «грешно-дольний» – еще только «протирает глаза» спросонья, а мир святогорский уже идет на небольшой отдых после долгого горячего и плодотворного труда, возвращается по ночным монастырским коридорам в свои кельи, как воины с кровопролитного боя, неся драгоценные трофеи и венцы победителей.

В кельях братия начинают молитву задолго до начала ее в кафоликоне. Для этого назначенный монах («будильщик») проходит по братскому корпусу и, постукивая в каждую дверь, говорит молитву и призыв к бодрствованию – это где-то за три, за два часа до общей молитвы. Братия начинают свое келейное правило – в основном молятся Иисусовой молитвой по трехсотузелковым четкам. Четки эти такие длинные, что стелются по полу, и нет на них никаких разделительных больших узелков, а один сплошной ряд из трехсот шариков. Кроме того, у кисточек четок привязана маленькая ниточка с десятью бисеринками – черными стеклянным бусинками и с одной красной; как бы крошечные четочки на них отсчитывают каждый пройденный трехсотный круг, а красная бусинка – это один круг молитв к Богородице. Выходит, обычное правило насчитывает более трех тысяч молитв.

Однако надо заметить, что греки говорят Иисусову молитву кратко – из пяти слов, и звучит она на греческом очень лаконично, произносится легко и быстро: «Кирие-Иису-Христе-элейсон-мэ». Вообще заметно, что греческий язык очень звучный и легко, ясно произносимый в связи с тем, что у греков гласные и согласные звуки четко чередуются. Если в соединении слов оказывается подряд два гласных, то один из них чаще всего выпадает, а два согласных или гласные внутри слова часто объединяются в один звук, несколько слов связываются за счет перестановки ударения. Благодаря этому слова читаются легко и звучат ясно. Поэтому, видимо, и выпевать их легко, и в пении слова хорошо слышны. Те же самые тропари или стихиры на грузинском языке произносятся в два раза дольше, и язык утруждается гораздо более. Греки ни за что не смогли бы выговорить некоторые грузинские слова, такие, как «мрцамс», «всткват», «вгрзноб», «вгзрдис» и тому подобные.

Иисусову молитву совершают вначале с глубокими земными поклонами, затем с поясными и с крестным знамением. Замечу, что в храме монахи не любят особенно выказывать свою ревность: поклоны делаются как бы небрежно, быстро, неглубоко. Но в кельях не так. Мне не раз приходилось слышать, как над моей комнатой или по соседству кто-либо из братий вслух произносил молитву и делал поклоны – медленно, очень основательно. Вообще очень часто слышится из-за стен, откуда-то издалека, молитва – и вечером, и ночью. Стоит только положить голову на подушку, как через цепочку твердых предметов – через пол, постель, даже через подушку,– как по телефону, доносится до слуха чья-то отдаленная молитва, так что мне всегда бывает здесь как-то стыдно за свое нерадение, стыдно засыпать, мягко погружаясь в перину подушки, когда через нее глухо слышится звучание чьей-то горячей беседы с Богом.

Поют на богослужении древневизантийским распевом – очень хорошо. Какой-то особый дух, настрой создается этим пением на молитве: и смиренный, и кроткий, и вдумчивый, и в то же время величественный, торжественный. Замечательно, что голоса у братий мужественные, естественные и простые, как будто отцы поют не горлом, а самой душой – откуда-то из глубины сердца, без всякого напряжения, вовсе не заботясь о красоте голоса, а только выпевая исповедание и хвалу. Пение несет настрой самой здешней жизни, непритворной, серьезной, строгой и самоотреченной. Сами мелодии очень странные, непривычные нашему слуху, как будто, на первый взгляд, не вполне гармоничные и какие-то «неожиданные».

Наша манера петь иная: все мелодии, какие-то ясно читающиеся, какие-то очень понятные и знакомые сердцу, несут в себе почти однозначное настроение, все их можно довольно просто разложить по тем чувствам, которые они вызывают. Одни ясно радостные, другие нарочито грустные или сладостно-печальные. Когда слушаешь эту мелодию, уже слухом угадываешь, куда она клонится и как продолжится. А здесь мелодия едва угадывается и, видимо, занимает не главное место: она лишь некая форма, лишь слабый контур, внутри которого скрывается вся глубина самых таинственных переживаний. И вот по временам ждешь и здесь, по привычке, ясно читаемой мелодии, как будто выслеживаешь ее и ожидаешь понятного и приятного для слуха ее продолжения, но пение вдруг принимает совсем неожиданное направление, приносит все новые и непонятные всплески настроения. Видно, мы привыкли к пению душевному, услаждающему слух, как и в самой нашей «духовной» жизни мы теперь чаще всего ищем надуманных, искусственных, упрощенных, душевных переживаний.

А ведь все истинно духовное так богато, состоит из столь многих оттенков глубочайших переживаний, чувств; вместе с тем так цельно и исключительно просто, что все это никак невозможно просчитать душевным рассудком, надумать, искусственно вылепить («сочинить», как говорят композиторы). Истинно духовное пение может изливаться только из сердец, опытно ощутивших прикосновение Духа, непосредственно познавших эти тончайшие и неизъяснимые словом переживания.

Точно так ведь и в истинно православной иконописи. Здесь ведь тоже иные законы красоты. Чтобы научиться понимать икону, нужен немалый опыт, человек должен основательно перестроить свои понятия и свое миросозерцание. Как часто фигура, руки, лик, складки одежды, горы, дома, деревья написаны на иконе совсем неожиданным образом, и как часто те, кто плохо знаком с иконописью, недоумевают: «Почему все написано так странно, как будто художник специально отошел от обычных представлений о красоте и заговорил на языке, на котором не говорит ничто из видимого нами вокруг?». Кажется, все, что написано на иконе, мы узнаем,– все эти очертания и контуры отчасти знакомы, но они как-то странно изменены, несут какие-то чувства «не от мира сего»…

Говорят: «Разве нельзя было бы все это написать красиво, правильно, как в жизни?». И действительно, в поздние века стали писать вместо икон картины, где лики святых выписывались с дотошным натурализмом, где всегда старались выделить телесную (именно – плотскую, вещественную) красоту, подчеркивая объемы, мягкость и плавность телесных форм, фактуру материи, изящность складок одежды. Но молиться перед такими картинами невозможно: они целиком земные, их можно только рассматривать, как иллюстрации, в них нет никакой тайны, для чувства не остается никакой двери в иной мир – мир духовный.