Монах по книжкам только красивая иллюстрация к этим книжкам, надуманная живописцем…

Афонские раздумья

Афон. Сентябрь 1993 г.

Вот уже две недели, как мы на святом Афоне! Но все еще не можем это сообразить и охватить чувством, где мы оказались. Живем сейчас в Ивероне121. К нам здесь относятся крайне доброжелательно и участливо. По временам бывает даже слишком как-то хорошо, так что боишься, ждешь чего-то неприятного (ведь мы уже привыкли, что вслед за хорошим всегда вскоре находит немалая скорбь). И теперь, конечно, бесы не дремлют и стараются омрачить, как только могут, наше мирное здесь пребывание, изнутри наводят разные сомнения и непонятную тоску, но, по милости Божией, пока не много успевают. Уже говорили с некоторыми опытными монахами на Святой Горе – с герондами, как здесь зовут духовников, игуменов, старцев, пытались объяснить им хоть несколько наши монастырские проблемы в Грузии, просили советов. Все как один говорят, что необходимо приехать на Афон на год-два поучиться, непосредственно, вплотную прикоснуться к древней монашеской культуре, здесь сохранившейся более, чем где бы то ни было.

Настроение у нас колеблется – то категорически не хочется уезжать отсюда домой, то вдруг поднимается какое-то уныние, скорее зависть к афонцам, чувство полного своего ничтожества и обреченности на самое жалкое прозябание. Все наше там, на родине, «монашество» видится таким жалким, уродливым, какой-то безжизненной пародией на монашество. Раньше нам казалось, что ничего возвышенно красивого в духовном отношении уже и быть не может в наше время, а тут вдруг видишь стройный хор, торжественно шествующий лик отцов, в единодушном строгом порядке с мужественными лицами, бравой походкой, бодрым шагом идущих к небу. А там мы как будто валяемся, точно с похмелья, бредим, бормочем что-то невнятное; так и не можем одолеть тот дурман, которым опьянил нас мир и продолжает пьянить. Тогда от этого унылого сознания обреченности на «жалкое прозябание» рождается безотчетное чувство раздражения и капризное, озлобленное желание скорее уехать с Афона, ничего не видеть, не знать, завалиться опять в свою «берлогу» и, ничего не ведая, как-нибудь тихо-тихо «прозябать», влачить так или эдак свое убогое существование. Здесь мы ходим все «с поджатыми хвостами» – так «деревенщина», попавшая в первый раз в «красную» столицу, стыдится своей неуклюжести и неграмотности, но стесняется как-либо обнаружить это. Оттого много уделяем глупого внимания тому, как нас здесь принимают, как на нас смотрят, как к нам относятся. Если нам улыбаются, проявляют заботливость, настроение сразу поднимается; чуть только покажется, что смотрят косо, как уже и настроение портится, и хочется бежать отсюда. В общем, как больные капризные дети.

Многое – и очень многое! – здесь замечательно. Но пока видим только наружное: до внутренней, сокровенной жизни Афона так просто не доберешься. Также немало препятствует знакомству с монахами незнание греческого языка (по-английски здесь говорят весьма немногие). Монахи здесь совсем другие, совсем не такие, как те, кого довелось нам знать в наших краях. Можно сказать, что до сих пор нам были известны от мира монашеского только монашеские одежды и наименования: «послушник», «монах», «игумен», «архимандрит». Самих же послушников, монахов и игуменов мы пока не встречали. Еще одно странное чувство меня преследует здесь с самого начала: каждый раз, как вижу кого из афонитов, возникает навязчивое ощущение, что я его уже знаю и где-то видел. Хотя, когда вспоминаю, никого похожего не знал и никогда не встречал. Не понимаю, откуда идет это чувство близости, как будто мы давно знакомы и как будто где-то уже долго жили по соседству, много раз встречались.

Игумен монастыря Григориат отец Георгий сказал, что хорошо бы приехать нам на Афон осенью и побыть до лета (летом здесь бывает много посетителей, в связи с чем много неудобств для монашеской жизни). Другой монах советовал побыть год и больше. Старец Паисий122 говорил нам, что лучше пожить в обители малой, где меньше гостей и движения, в такой, как Ставроникита, Пантократор, Каракал или святого Павла. Еще отец Паисий говорил, что не надо унывать из-за того, что монастыри неустроенны и в целом в жизни народа Грузии такое неустройство, что на все надо время, постепенно все наладится. (Вообще, со стороны афонских старцев наблюдается большая участливость и сочувствие всему, что нас тревожит и подавляет.) Отец Василий, игумен Иверона, советовал то же самое и выделял монастырь Каракал.

Каждый день в полвосьмого вечера в небольшом храме в честь Иверской иконы служится повечерие с Акафистом Божией Матери перед самой иконой Портаитиссы. Каждый день час, а то и два (когда литургия бывает в храме Иверской иконы) стоим буквально в двух шагах от святого образа Портаитиссы и слушаем прекрасное византийское пение. По многу раз в день кладем поклоны, прикладываемся к этой великой святыне. На окладе древняя грузинская надпись. Никто тут не знает нашего языка, и мы здесь как чужестранцы, а вот на главной святыне обители надписи, которые только мы и можем читать и понимать. В главном храме («кафоликоне») во время молитвы стоим недалеко от иконы трех ктиторов монастыря – святых иверийцев Иоанна, Георгия и Евфимия123. Как это все удивительно и радостно! Какое-то чувство в сердце, что здесь Господь к нам особенно милостив и Матерь Божия желает нас много утешить. А мы вправду нуждаемся в особом утешении, может быть, как никто теперь здесь, в этом счастливом, благодатном месте.

Сейчас мы в монастыре Филофей. Вчера были в Кутлумуше, перед тем два дня провели в Ставрониките. Заметно, что типикон, то есть распорядок жизни, в общежительных монастырях примерно одинаковый. Время здесь отсчитывается по-особому – «по-византийски»: закат солнца – это всегда 12 часов и конец суточного круга. Первый час после заката – это уже первый час ночи и так далее. Как будто странно, но ведь в наших типиконах именно такое же исчисление времени, и ни один уставщик у нас не сможет понять указания типиконов, если не будет считать время так же, как его отсчитывают здесь. Вообще, многое, что кажется «новым» на Афоне, при поверке оказывается точно таким же, как и в наших типиконах, только мы привыкли многое обходить вниманием и не следовать точно их указаниям. Воистину, все для нас «новое» здесь – это просто забытое нами наше «старое».

Молитва в кафоликоне начинается ночью, где-то в два-три часа по счету мирскому, а по-византийски это где-то семь-восемь часов ночи. Начинается ночная служба с полунощницы в притворе, затем служится с пением утреня в главном храме. Литургия же в простые дни совершается либо в одном из приделов кафоликона, либо в одном из маленьких храмов, каких здесь в каждом монастыре очень много. В некоторых монастырях эти храмы стоят отдельно во дворе обители недалеко от центрального – так в Ивероне, в Ватопеде, в лавре святого Афанасия.

Кроме того, во всех обителях почти на каждом этаже корпусов, окружающих центральный двор с храмом, причем еще и на всех четырех сторонах, имеются маленькие церкви – как комнаты – одна над другой, так что получаются как бы башенки из церквей, встроенные в братский корпус, и только самая верхняя часть их увенчана небольшим возвышением крыши – куполом с крестом. Бывает, что литургия служится сразу в нескольких таких церковках – «параклисах», как их здесь зовут (если в монастыре несколько иеромонахов). Тогда после утрени в большом храме братия, разделившись на группы, расходятся по разным сторонам обители и в укромных параклисах тихо и благоговейно приобщаются святого Таинства Евхаристии. Есть какая-то особенная приятность в том, что литургия совершается ночью в крошечных церковках, к которым иной раз надо долго идти за провожатым по длинным лабиринтам в полумраке коридоров со свечой и потом вдруг прийти в маленький уютный красивый храм и молиться, удобно прячась в стасидии, в обществе немногих братий в тихой и благоговейной обстановке. Это напоминает древние времена Церкви, когда христиане по ночам молились в темных катакомбах.

Еще не начало светать, а все уже намоленные, причастившиеся Святых Таин, до глубин сердечных напитанные хвалою Богу, славословием, святыми чувствами. Мир суетного человечества – «грешно-дольний» – еще только «протирает глаза» спросонья, а мир святогорский уже идет на небольшой отдых после долгого горячего и плодотворного труда, возвращается по ночным монастырским коридорам в свои кельи, как воины с кровопролитного боя, неся драгоценные трофеи и венцы победителей.

В кельях братия начинают молитву задолго до начала ее в кафоликоне. Для этого назначенный монах («будильщик») проходит по братскому корпусу и, постукивая в каждую дверь, говорит молитву и призыв к бодрствованию – это где-то за три, за два часа до общей молитвы. Братия начинают свое келейное правило – в основном молятся Иисусовой молитвой по трехсотузелковым четкам. Четки эти такие длинные, что стелются по полу, и нет на них никаких разделительных больших узелков, а один сплошной ряд из трехсот шариков. Кроме того, у кисточек четок привязана маленькая ниточка с десятью бисеринками – черными стеклянным бусинками и с одной красной; как бы крошечные четочки на них отсчитывают каждый пройденный трехсотный круг, а красная бусинка – это один круг молитв к Богородице. Выходит, обычное правило насчитывает более трех тысяч молитв.