Однако надо заметить, что греки говорят Иисусову молитву кратко – из пяти слов, и звучит она на греческом очень лаконично, произносится легко и быстро: «Кирие-Иису-Христе-элейсон-мэ». Вообще заметно, что греческий язык очень звучный и легко, ясно произносимый в связи с тем, что у греков гласные и согласные звуки четко чередуются. Если в соединении слов оказывается подряд два гласных, то один из них чаще всего выпадает, а два согласных или гласные внутри слова часто объединяются в один звук, несколько слов связываются за счет перестановки ударения. Благодаря этому слова читаются легко и звучат ясно. Поэтому, видимо, и выпевать их легко, и в пении слова хорошо слышны. Те же самые тропари или стихиры на грузинском языке произносятся в два раза дольше, и язык утруждается гораздо более. Греки ни за что не смогли бы выговорить некоторые грузинские слова, такие, как «мрцамс», «всткват», «вгрзноб», «вгзрдис» и тому подобные.

Иисусову молитву совершают вначале с глубокими земными поклонами, затем с поясными и с крестным знамением. Замечу, что в храме монахи не любят особенно выказывать свою ревность: поклоны делаются как бы небрежно, быстро, неглубоко. Но в кельях не так. Мне не раз приходилось слышать, как над моей комнатой или по соседству кто-либо из братий вслух произносил молитву и делал поклоны – медленно, очень основательно. Вообще очень часто слышится из-за стен, откуда-то издалека, молитва – и вечером, и ночью. Стоит только положить голову на подушку, как через цепочку твердых предметов – через пол, постель, даже через подушку,– как по телефону, доносится до слуха чья-то отдаленная молитва, так что мне всегда бывает здесь как-то стыдно за свое нерадение, стыдно засыпать, мягко погружаясь в перину подушки, когда через нее глухо слышится звучание чьей-то горячей беседы с Богом.

Поют на богослужении древневизантийским распевом – очень хорошо. Какой-то особый дух, настрой создается этим пением на молитве: и смиренный, и кроткий, и вдумчивый, и в то же время величественный, торжественный. Замечательно, что голоса у братий мужественные, естественные и простые, как будто отцы поют не горлом, а самой душой – откуда-то из глубины сердца, без всякого напряжения, вовсе не заботясь о красоте голоса, а только выпевая исповедание и хвалу. Пение несет настрой самой здешней жизни, непритворной, серьезной, строгой и самоотреченной. Сами мелодии очень странные, непривычные нашему слуху, как будто, на первый взгляд, не вполне гармоничные и какие-то «неожиданные».

Наша манера петь иная: все мелодии, какие-то ясно читающиеся, какие-то очень понятные и знакомые сердцу, несут в себе почти однозначное настроение, все их можно довольно просто разложить по тем чувствам, которые они вызывают. Одни ясно радостные, другие нарочито грустные или сладостно-печальные. Когда слушаешь эту мелодию, уже слухом угадываешь, куда она клонится и как продолжится. А здесь мелодия едва угадывается и, видимо, занимает не главное место: она лишь некая форма, лишь слабый контур, внутри которого скрывается вся глубина самых таинственных переживаний. И вот по временам ждешь и здесь, по привычке, ясно читаемой мелодии, как будто выслеживаешь ее и ожидаешь понятного и приятного для слуха ее продолжения, но пение вдруг принимает совсем неожиданное направление, приносит все новые и непонятные всплески настроения. Видно, мы привыкли к пению душевному, услаждающему слух, как и в самой нашей «духовной» жизни мы теперь чаще всего ищем надуманных, искусственных, упрощенных, душевных переживаний.

А ведь все истинно духовное так богато, состоит из столь многих оттенков глубочайших переживаний, чувств; вместе с тем так цельно и исключительно просто, что все это никак невозможно просчитать душевным рассудком, надумать, искусственно вылепить («сочинить», как говорят композиторы). Истинно духовное пение может изливаться только из сердец, опытно ощутивших прикосновение Духа, непосредственно познавших эти тончайшие и неизъяснимые словом переживания.

Точно так ведь и в истинно православной иконописи. Здесь ведь тоже иные законы красоты. Чтобы научиться понимать икону, нужен немалый опыт, человек должен основательно перестроить свои понятия и свое миросозерцание. Как часто фигура, руки, лик, складки одежды, горы, дома, деревья написаны на иконе совсем неожиданным образом, и как часто те, кто плохо знаком с иконописью, недоумевают: «Почему все написано так странно, как будто художник специально отошел от обычных представлений о красоте и заговорил на языке, на котором не говорит ничто из видимого нами вокруг?». Кажется, все, что написано на иконе, мы узнаем,– все эти очертания и контуры отчасти знакомы, но они как-то странно изменены, несут какие-то чувства «не от мира сего»…

Говорят: «Разве нельзя было бы все это написать красиво, правильно, как в жизни?». И действительно, в поздние века стали писать вместо икон картины, где лики святых выписывались с дотошным натурализмом, где всегда старались выделить телесную (именно – плотскую, вещественную) красоту, подчеркивая объемы, мягкость и плавность телесных форм, фактуру материи, изящность складок одежды. Но молиться перед такими картинами невозможно: они целиком земные, их можно только рассматривать, как иллюстрации, в них нет никакой тайны, для чувства не остается никакой двери в иной мир – мир духовный.

Так же отличается церковная молитва от «духовного стихотворения», в котором кто-то описывает свои молитвенные чувства. Молитва не украшает, не выделяет сами чувства молящегося – она только дает форму, как бы намечает «коридор» или подводит молящегося к лестнице, по которой он сам должен восходить со своими чувствами, молитва только призывает эти чувства ожить и устремиться к небу. Поэтическое описание кем-либо своих молитвенных чувств заставляет нас любоваться этим «молящимся поэтом», восхищаться его «тонкими переживаниями», так что мы порой вообще забываем в этот момент о Боге и о своей душе. Так же и с духовным и душевным пением: душевное пение как бы представляет нам чувства и переживания поющих, и мы должны залюбоваться глубиной этих переживаний, их внутренними переливами, игрой «красивых», «ищущих Бога душ». Здесь происходит то же, что в театре, когда зритель или слушатель следит за всплесками эмоций, за наигранными переживаниями актера и проникается сочувствием к исполнителю роли настолько, что сам начинает сопереживать ему, вместе с ним плачет или радуется.

Но никто не становится лучше после таких «переживаний»! Почему? Да потому, что они возникали и двигались лишь на поверхности чувств, только на «кончиках нервов», не затрагивали самую глубину сердечную. Глубину сердечную затрагивает лишь истинное покаяние, только тогда и происходит глубинное изменение сердца. Ведь и само слово «покаяние», по-гречески «метанойя», значит не что иное, как «изменение». Но, чтобы произошло это «изменение», надо, чтобы слово Божие, которое острее всякого меча обоюдоострого, проникло до разделения души и духа, составов и мозгов, ибо оно судит помышления и намерения сердечные124. Человек должен остаться один на один с Богом, с Его словом: духовное пение доносит до нашего духовного слуха это святое слово, и оно уже само производит свое благодатное непостижимое действие.

Совсем другое, когда пение пытается изобразить, как кто-то уже «глубоко переживает» это слово и тает, яко воск от лица огня125, от его прикосновения. Здесь фальшь, актерская игра, игра в покаяние, в глубокие чувства. Здесь святые слова как бы обмазаны «сладким кремом» – наигранными переживаниями певцов и сочинителей этой музыки; здесь эта приторная искусственная сладость не дает молящемуся ощутить целебную сладость врачующего душу слова Божия. Люди со временем потеряли вкус истинно духовного (как говорилось, это особенно заметно в иконописи: последние века вовсе не знали икону и подменили ее красивыми картинками, сильно мешающими молиться). Так случилось и в пении: все мелодии, сочиненные в позднее время, а также манера петь, сложившаяся в поздний период, почти целиком душевны и строятся на искусственно украшенной манере, растепляющей поверхностные чувства, «щиплющей кончики нервов». Этим самым они мешают молящемуся, желающему войти в глубины сердца, чтобы там сокровенно предстоять Отцу Небесному, Который втайне126.

Кстати, вспоминаю почти дословно некоторые высказывания святого епископа Игнатия по этому поводу: «Весьма справедливо святые отцы называют наши духовные ощущения «радостопечалием». Это чувство вполне выражается знаменным распевом, который еще сохранился в некоторых монастырях и который употребляется в единоверческих церквах. Знаменный напев подобен старинной иконе. От внимания ему овладевает сердцем то же чувство, какое и от пристального зрения на старинную икону, написанную каким-либо святым мужем. Чувство глубокого благочестия, которым проникнут распев, приводит душу к благоговению и умилению. Недостаток искусства очевиден, но он исчезает перед духовным достоинством. Христианин, проводящий жизнь в страданиях, борющийся непрестанно с различными трудностями жизни, услыша знаменный распев, тотчас находит в нем гармонию со своим душевным состоянием. Этой гармонии он уже не находит в нынешнем пении Православной Церкви»127.

Знаменный распев, сохранившийся в России, очень близок по своему строю и принципу к византийскому пению на Афоне. Видимо, слова епископа Игнатия могут быть точно так же отнесены, с одной стороны, к афонскому пению и, с другой – к манере петь в наших храмах сегодня.

Слушая афонское пение, чувствуешь огромную таинственную глубину, видишь перед собой начало возвышенного и красивейшего мира молитвы, как бы море плещущееся, искрящееся в лучах солнца, увлекающее тебя отправиться в далекое плавание. Но плыть, подставлять паруса ветру, а нередко и усиленно грести должен ты сам. Пение не навязывает тебе никаких чувств, предлагаются только контуры, как бы чистые сосуды, которые ты должен наполнить сам своими сердечными чувствами и излияниями души. Каждому предлагается как бы отдельная ладья с веслами – садись, греби, поспевай за другими мореплавателями, стройными рядами плывущими к далекой счастливой стране.

Видно, что в душевном пении человек ищет не действительного продвижения в реальный мир духовного, а скорее, создает свой искусственный мир из уже знакомых душе поверхностных чувств и настроений, которые задевают страстные глубины, производят в сердце некоторое пьянящее тепло, действуют на душу словно какой-то наркотик. Только соприкосновение с истинно духовным открывает со временем, какая дешевая подделка все эти наши «самоделанные» переживания. Так человек, который никогда не пил настоящего виноградного вина (изготовленного без прибавления воды и сахара), но пробовал только фабричные вина (которые никогда – при самой дорогой цене и громкой рекламе – не бывают в самом деле винами), иной раз с важным видом дегустирует эти сфабрикованные напитки, делает замечания о качественности или негодности того или иного содержимого, но даже и не подозревает, каков вкус вина настоящего. Но когда испробует вино чистейшее, сам потом улыбнется, услышав, как кто-то расхваливает какой-либо сорт фабричного вина. Но бывает и так, что знающий лишь вкус подкрашенных, подслащенных напитков еще и презрительно поморщится, отведав самого настоящего гроздного пития. Жертва продолжительного обмана!