Многое еще говорил этот гЕронда: в общем, это все то же учение, которое находим у древних отцов, в патериках и житиях, в наставлениях и правилах,– как раз то, что мы хорошо знаем, но отвергли, презрели, посчитали отжившим, уже неважным. Но сила и значение слов игумена современного скита на Афоне заключаются для нас не в том, что мы узнали нечто новое, а в том, что их говорил человек, который все это исполняет и на опыте познает пользу сего. Поэтому все эти советы звучали как впервые услышанные и сильно трогали душу. Не знаю, что из слышанного мы можем привить и насадить у себя на родине, в наших только что воскресающих из руин крохотных обителях, но ясно, что трудиться надо и немало возможностей для преуспеяния открыто и нашему времени.

Много говорят отцы также о необходимости строгого послушания и частого откровения помыслов. Все это опять точно согласно с учением древних отцов монашества, но говорится из собственного опыта и знания, выверенного самой жизнью. После этой беседы мы испытывали и благоговейный страх, и даже трепет перед серьезностью, ответственностью, важностью всего, что несет в себе монашество, и от того легкомыслия, с которым мы сами и многие знакомые нам монахи смотрим сегодня на иноческое делание. Ясно обличился дух нерадения и уныния, которым болеют многие наши собратия по иночеству, дух, глубоко внедрившийся в наши сердца. Но, оказалось, есть еще в этом мире серьезные монахи, есть еще школа трезвенности и смирения, есть еще люди, для которых писания отцов не просто любопытная древность, а самое живое и насущное руководство к деятельной жизни. Вообще-то, и не надо думать найти здесь или услышать что-либо новое и нам неизвестное; не в том суть дела, чтобы услышать наконец какой-то «мудреный совет», который в нескольких словах содержит в себе ключ к духовной жизни, поехать домой, начать так делать – и все потечет «как по маслу». Ничего «нового» мы здесь не узнали, и это-то как раз и говорит, что Афон живет, молится и остается верным Богу. Как раз тот, кто по Богу не живет, но лишь говорит о жизни по Богу,– тот любит находить все новые и новые тонкие мысли, изящные формулировки, неожиданную точку зрения. Это от современных кабинетных «богословов» можно каждый день слышать новые «умозаключения» и буквально сногсшибательные заявления. Афонские отцы как будто «застыли на месте», отстали от века сего, от мира сего, остались где-то в другом времени, в духовной атмосфере древних поколений отцов. Когда поживешь здесь немного, то как будто узнаешь то, о чем читал у аввы Дорофея, у Иоанна Лествичника, у Василия Великого и Феодора Студита, в патериках и житиях, словно Афон – живая иллюстрация ко всему читанному в святых книгах, о чем раньше только мечталось и что представлялось в уме.

Вот заканчивается месячный срок нашего пребывания на Святой Горе. Мы успели обойти всю Афонскую гору, побывали в шестнадцати монастырях, в некоторых скитах, многое увидели, многое узнали! Но «узнали» в смысле «вспомнили», как узнают что-то знакомое душе, много раз прикасавшееся к сердцу, но почему-то удаленное, недоступное. И вот теперь «узнали» – увидели то, о чем раньше просто «знали», что оно бывает и весьма хорошо… Вот мы опять в Ивероне, откуда и начиналось это наше месячное путешествие. Как не хочется уезжать отсюда! Здесь точно небо на земле: то ли небо низко приклоняется к земле, то ли земля высоко тянется к небу, но чувствуется это таинственное благодатное соприкосновение. Здесь самое счастливое место на земле! Как странно: посмотришь на карту мира – как он велик, сколько прекраснейших земель, огромные зеленые материки, горы, реки, моря! – и едва найдешь на ней Средиземное море и в нем крошечный полуостров с тремя вытянутыми «рожками» – узкими горными полуостровками, вдающимися в Эгейское море, и вот только на одном из трех, на крошечном участке земли – святой Божий мир, «удел Богородицы», или «сад Богородицы». И только здесь царят законы духовные, возвышенные; только здесь сама жизнь, обычаи, архитектура, сам вид людей – все подчинено, направлено так, что соответствует главному в человеке, то есть его духу, насущным потребностям, его «вожделениям».

В то же время огромный мир, лежащий по другую сторону моря, весь исполнен законов, правил, форм, обычаев, дел, слов, отражающих лишь вожделения плоти, позывы одебелевшей души. Там все только прикрывается образом человеческим, а по сути – только «скотство», «зверство»; много произносится будто бы членораздельных слов и даже, кажется, имеющих какой-то смысл речей, но это лишь «мычание и блеяние бессловесных» – неразумных страстей и бессмысленных пожеланий. Да, и в этом мире редко-редко встретишь вдруг одного-другого раба Божия, а иной раз и небольшой монастырь, но все это крошечные лодочки, заливаемые волнами, наветуемые ветрами и разными напастями: гребцы на них всегда в страхе, всегда в боязни неприятной неожиданности, они здесь совсем чужие, такие одинокие, удрученные со всех сторон… И как с Афона, когда смотришь на море, кажется ужасен, отвратителен, безумен, бессмыслен, глуп до крайности тот мир, что там, за морем; сам он весь такое же колеблющееся море, «житейское море», кипучее, пенистое, таящее в себе гади, им же несть числа, животная малая с великими, там же змий сей, ругающийся ему131 и – в шутку и не в шутку – забавляющийся погибелью человеческой, мутящий это «море», превращающий весь род человеческий в сумасбродную, беснующуюся толпу. И вот, покидая Афон, надо сесть на корабль и уплыть в это «море»…

А Святая Гора останется в памяти как чудесный, спасительный островок счастья – единственное «сухое» место, «ковчег Ноев» среди великого греховного потопа, среди глубочайших бездн порока, блуда, злобы, гордости, пьянства, безумия, отчаяния и сатанинского хохота, среди всей этой влажной, холодной пучины погибающего мира. И отплываем в эту пучину, чтобы опять в страхе, в одиночестве грести, править где-то вдали утлую ладью под пронизывающими порывами ветра – и все ради надежды быть в том мире, о котором Святая Гора только что живо нам благовествовала.

Святой Афон. 1994 г.

Вот мы снова на Святой Горе. Прошлый раз, год назад, мы уезжали отсюда с сильным желанием вернуться опять и уже на больший срок. Ведь мы спрашивали здешних отцов, и они советовали пожить на Афоне год-два и так поучиться монашеству. И вот мы просили нашего Святейшего Патриарха позволить нам поехать на Святую Гору с этой целью, просили также исходатайствовать у Патриарха Константинопольского необходимое разрешение. И вот, получено благословение от нашего Патриарха, пришло письмо от Патриарха Вселенского, не только позволяющее нам пожить два года на Святой Горе, но еще и с обращением к Протату132 афонскому и к отцам – помочь нам удовлетворить наше желание поучиться на Афоне. В общем, достигнуто то, о чем даже невозможно было мечтать! К тому же, в прошлое наше посещение Афона мы близко познакомились с герондой монастыря Ксиропотам. Он к тому времени только что вернулся из Грузии (куда приезжал на короткий срок, желая поближе узнать нашу страну, посмотреть наши древнейшие храмы и монастыри, поклониться великим святыням, хранимым в Иверской земле, познакомиться с нашими христианами). Это тоже повлияло на наше сближение, к тому же во многом мы оказались единомысленны, и на основные вопросы, волновавшие нас, геронда смотрел так же. После нескольких теплых бесед он обещал нам помощь в том случае, если мы сможем приехать на Афон, и даже согласился принять нас под свое покровительство. И вот открылась нам ровная и удобная дорога, дабы отправиться в «земной рай», в «удел Божией Матери», в «надежный стан» крепких, верных воинов Христовых.

Но за этот год произошло много изменений у нас в обители: под впечатлением виденного и слышанного нами на Святой Горе удалось кое-что изменить в нашем общежитии. За это время сложился у нас хороший типикон, взбодрилась братия, наладились несколько взаимоотношения друг с другом. В общем, маленькое семя, привезенное со Святой Горы, посеянное в земле нашей, как будто подало признаки жизни и пускает молодой росток. Может быть, это только самообман и привито лишь внешнее благочиние, а внутренняя жизнь так и останется нам непонятной и недоступной? Но в самый последний момент, когда получены письма из Константинополя и открывается широкая дверь на прекрасный Афон, так вдруг стало больно покидать братию, нашу маленькую, начавшую было устраиваться обитель… К тому же многие отговаривают нас оставлять монастырь, с искренним сожалением узнают, что мы уезжаем, оставляем Бетанию. Я был уже у Патриарха, уже передавал монастырь… но не смог это понести и через день просил Святейшего позволить мне побыть на Афоне только месяц и вернуться опять в свою обитель. Наш же иеродиакон, с которым мы и собирались ехать, должен был (так мы сообща решили) воспользоваться этой счастливой возможностью и остаться на Святой Горе сколько Бог благословит.

И вот мы опять на Святой Горе! Брат мой здесь остается и уже вживается во внутренний быт монастыря, уже несет послушания и получил келейное правило. А я просто гость, наблюдатель, высматриваю все то, что может нам пригодиться в Грузии. Но сердце рвется, соблазн остаться здесь велик: внутренне понимаю, что ничего из монашеской жизни нельзя просто увидеть, запомнить, перенести и приложить в другом месте, если это не войдет в самое твое сердце, не будет выстрадано, не станет твоим вполне. То, что берется от наружного наблюдения, легко лепится, как какое-то гипсовое украшение к зданию, но так же скоро и легко отпадает, раскалывается на куски. То, что вошло в самую кровь, что изменило самое сердце,– даже если его не навязывать другим, не выказывать, даже скрываемое и утаиваемое,– все-таки не может утаиться и выявляет себя, отражается в окружающем… Но решение принято и надо идти по той дороге, которая выбрана. Мне тоже дают здесь послушания – в церкви, в трапезной. Изучаю понемногу греческий язык, даже читаю в храме на богослужении некоторые молитвы по-гречески, участвую в службе в алтаре (по воскресным дням и в праздники). Многое удается замечать, но в основном во внешнем чине и образе взаимоотношений; внутреннее делание монахов остается недосягаемым. Чтобы узнать их духовную жизнь, надо столкнуться с монахами гораздо ближе, надо хорошо знать язык, надо жить здесь и самому стараться войти в эти духовные тайники, в эти «внутренние покои»: в них-то и живут эти блаженные души, которые, собственно, и есть «обители афонские», а не те, что можно видеть глазами.

Беседовал с герондой монастыря. Сначала разговор шел об общем положении монашества. Отец говорил, что диавол больше всего старается навредить, конечно же, монахам, их обезоружить, над ними посмеяться, потом уже берется за мирских людей. Главная цель у него – монашество, потому и такая борьба у нас сегодня. Конкретно: говорил, что к уединенной и самостоятельной жизни монах может прийти только через киновию. Советовал в отношении монастыря: не всех одинаково воспитывать, не ко всем применять одни приемы, а избирать одного-двоих таких, которые более послушны, доверчивы, действительно ищут Бога, близко принимают к сердцу слова наставника,– вот с ними и начинать особенно старательно работать. Важно привить им обычай часто и искренне открывать все свои помыслы. Раньше в монастырях Афона был даже такой обычай: каждый день после повечерия геронда или духовник монастыря по выходе из храма во внешний притвор (это вытянутая вдоль западной стены храма застекленная галерея со скамьями вдоль стен, чаще всего расписанная сюжетами из Апокалипсиса) садился у дверей, на специальном седалище (такие каменные седалища и сейчас есть у входных дверей), и братия по очереди, выходя из церкви, прежде чем отправиться в свою келью, подходили к старцу и исповедовали свои помыслы и прегрешения, получали тут же совет, разрешение всех своих недоумений и правило на ночь. Братия выходили по одному, по порядку старшинства, минут по пять – десять беседовали с духовником, говорили не только о том, что тяготило душу, но и что навязывалось на мысль, часто являлось в сознании, даже если оно не казалось предосудительным. Хорошо, чтобы открывали и те мысли, которые особенно часто приходили на молитве. (Ведь на молитве более докучают те помыслы, которые связаны с главными болезнями и страстными наклонностями души. Против молитвы восстают именно наши страстные, греховные глубины, то, что молитва бередит, гонит, попаляет.)

Надо, чтобы братия, как только они приходят в монастырь, были сразу же настраиваемы игуменом серьезно и категорично порывать с миром. Все их взаимоотношения с тем, что осталось позади, за порогом монастыря, нужно контролировать: они не должны писать писем своим знакомым и родственникам без ведома и благословения настоятеля. Если же он благословит писать, то перед отправкой нужно дать ему письмо для прочтения. Получаемые письма сначала должен просмотреть игумен, и если в них нет ничего душевредного или неполезного, такого, что может подать повод к какой-либо брани, то тогда только отдать адресату. Все это не из-за «казарменной» строгости, а ради помощи, ради ограждения монашеской жизни, ради спасения души, охранения ее от стрел лукавого, которые особенно опасны для новоначального.

Братия не должны беседовать с гостями обители, если на это нет специального благословения,– это также очень важно! От нарушения этого правила бывают большие искушения. Если братия будут входить в дружбу с гостями, то те скоро же начнут прибегать к ним за советом или исповедовать свои грехи, рассказывать свои проблемы – и духовные, и житейские, и так далее. Таким образом, новоначальный сразу же превращается из ученика в учителя, из послушника в духовника. Мало того, что он услышит совсем неполезные вещи, вспомнит мир, но, может быть, даже разгорится сочувствием к чужой страсти; к тому же, если он даст один, другой совет, это ему может понравиться, и он уже начнет мечтать о себе как о духовном наставнике и руководителе. С этого момента он станет нетерпелив в послушании, начнет тайно надмеваться и стремиться к священству или духовничеству. (Надо заметить, что на Афоне на духовничество смотрят совсем не так, как у нас. Здесь далеко не каждый иеромонах имеет право принимать исповедь у братии и у мирян. Только опытным, имеющим многолетний «стаж», показавшим рассудительность, духовную мудрость священникам благословляется, по прочтении над ними специальных молитв епископом, исповедовать братию.) Неопытный, «самозваный духовник» сам заболевает всеми теми болезнями, которыми болеют исповедующиеся и которые он пытается лечить своим самосмышленым словом.

Между собой братия также должны говорить как можно меньше и только о делах монастырских, о необходимом и важном для них. Ни в коем случае братия не должны рассказывать друг другу свою прошлую жизнь. Чтобы облегчить такое их воздержание в слове и необщительность, хорошо проводить раз в день общее собеседование, когда собираются вместе все братия и настоятель, чтобы поговорить о разных делах монастырских, вообще о некоторых вопросах жизненных. Можно повести разговор полегче, немного даже пошутить, но все это с игуменом, чтобы он, поддерживая течение беседы, использовал ее для назидания и поучения. После чая или в другой момент можно что-то зачитать братиям или дать разъяснение по наболевшей теме. Нельзя позволять, чтобы братия что-либо давали друг другу или брали без благословения игумена. То же самое – и в отношении гостей. Вообще все, что находится в монастыре, не есть имущество личное, и никакая вещь здесь не принадлежит целиком кому-либо одному из братии. Не должно и заносить в келью вещь, в которой нет необходимости.