Доселе Годунов блистал умом единственно в делах внешней и внутренней Политики, всегда осторожной и миролюбивой; не имея духа ратного, не алкая воинской славы, хотел однако ж доказать, что его миролюбие не есть малодушная боязливость в таком случае, где без стыда и без явного нарушения святых обязанностей власти нельзя было миновать кровопролития. Исполняя сей важный долг, он употребил все способы для несомнительного успеха: вывел в поле (если верить свидетельству наших приказных бумаг сего времени) около трехсот тысяч воинов, конных и пеших, с тремястами легких и тяжелых пушек. Все Бояре, все Царевичи (Сибирский Маметкул, Русланей Кайбулич, УразМагмет Онданович Киргизский), все Воеводы из ближних и дальних мест, городов и деревень, где они жили на покое, должны были в назначенный срок явиться под Царскими знаменами: ибо тихий Феодор, не без сожаления оставив свои мирные, благочестивые упражнения, сел на бранного коня (так хотел Годунов!), чтобы войско оживить усердием, а главных сановников обуздывать в их местничестве безрассудном. Князь Федор Мстиславский, знатнейший из родовых Вельмож, начальствовал в большом полку, в передовом — Князь Дмитрий Хворостинин, Воевода славнейший умом и доблестию. Годунов и Федор Никитич РомановЮрьев (будущий знаменитый Филарет), двоюродный брат Царя, находились при нем, именуясь Дворовыми или Ближними Воеводами . Царица Ирина ехала за супругом из Москвы до Новагорода, где Государь распорядил полки: велел одним воевать Финляндию, за Невою; другим Эстонию, до моря; а сам с главною силою, 18 Генваря 1590 [года], выступил к Нарве. Поход был труден от зимней стужи, но весел ревностию войска: Россияне шли взять свое — и взяли Яму, Генваря 27. Двадцать тысяч Шведов, конных и пеших, под начальством Густава Банера, близ Нарвы встретили Князя Дмитрия Хворостинина, который разбил их и втоптал в город, наполненный людьми, но скудный запасами: для того Банер, оставив в крепости нужное число воинов, ночью бежал оттуда к Везенбергу, гонимый нашею Азиатскою конницею, и бросив ей в добычу весь обоз, все пушки; в числе многих пленников находились и знатные чиновники Шведские. 4 Февраля Россияне обложили Нарву; сильною пальбою в трех местах разрушили стену и требовали сдачи города. Тамошний Воевода, Карл Горн, величаво звал их на приступ, и мужественно отразил его (18 Февраля): Воеводы Сабуров и Князь Иван Токмаков легли в проломе, вместе со многими детьми Боярскими, стрельцами, Мордовскими и Черкесскими воинами. Однако ж сие блистательное для Шведов дело не могло бы спасти города: пальба не умолкала, стены падали, и многочисленное войско осаждающих готовилось к новому приступу (21 Февраля). В то же время Россияне беспрепятственно опустошали Эстонию до самого Ревеля, а Финляндию до Абова: ибо Король Иоанн имел более гордости, нежели силы. Начались переговоры. Мы требовали Нарвы и всей Эстонии, чтобы дать мир Шведам; но Царь, исполняя Христианское моление Годунова (как сказано в наших приказных бумагах), удовольствовался восстановлением древнего рубежа: Горн именем Королевским (25 Февраля) заключил перемирие на год, уступив Царю, сверх Ямы, Иваньгород и Копорье, со всеми их запасами и снарядом огнестрельным, условясь решить судьбу Эстонии на будущем съезде Послов: Московских и Шведских — даже обещая уступить России всю землю Корельскую, Нарву и другие города Эстонские. Мы хвалились умеренностию. Оставив Воевод в трех взятых крепостях, Феодор спешил возвратиться в Новгород к супруге и с нею в Москву торжествовать победу над одною из Держав Европейских, с коими отец его не советовал ему воевать, боясь их превосходства в ратном искусстве! Духовенство со крестами встретило Государя вне столицы, и Первосвятитель Иов в пышной речи сравнивал его с Константином Великим и Владимиром, именем отечества и Церкви благодаря за изгнание неверных из недр Святой России и за восстановление олтарей истинного Бога во граде Иоанна III и в древнем владении Славян Ильменских.

Скоро вероломство Шведов доставило новый значительный успех оружию миролюбивого Феодора. Король Иоанн, упрекая Горна малодушием, объявил договор, им заключенный, преступлением, усилил войско в Эстонии и выслал двух Вельмож, Наместников Упсальского и Вестерготского, на съезд с Князем Федором Хворостининым и Думным Дворянином Писемским к устью реки Плюсы, не для того, чтобы отдать России Эстонию, но чтобы требовать возвращения Ямы, Иванягорода и Копорья. Не только Феодоровы Послы, но и Шведские воины, узнав о сем, изъявили негодование: стоя на другом берегу Плюсы, кричали нашим: «не хотим кровопролития!» и принудили своих уполномоченных быть снисходительными, так, что они, уже ничего не требуя, кроме мира, наконец уступили России Корельскую область. Мы неотменно хотели Нарвы — и Послы разъехались; а Шведский генерал, Иоран Бое, в ту же ночь вероломно осадил Иваньгород: ибо срок Нарвского договора еще не вышел. Но мужественный Воевода, Иван Сабуров, в сильной вылазке наголову разбил Шведов: и генерала Бое и самого Герцога Зюдерманландского, который с ним соединился. Главная рать Московская стояла в Новегороде: она не приспела к битве, нашла крепость уже освобожденною и только издали видела бегство неприятеля.

Воюя с Шведами, Феодор желал соблюсти мир с Литвою, и в то время, когда полки Московские шли громить Эстонию, Годунов известил всех градоначальников в Ливонии Польской, что они могут быть спокойны, и что мы не коснемся областей ее, в точности исполняя договор Варшавский. Но Сигизмунд молчал: чтобы узнать его расположение, Дума Московская послала гонца в Вильну с письмом к тамошним Вельможам, уведомляя их о намерении Хана снова идти на Литву, и прибавляя: «КазыГирей убеждал Государя нашего вместе с ним воевать вашу землю и предлагал ему Султанским именем вечный мир; но Государь отказался, искренно вам доброжелательствуя. Остерегаем вас, думая, что рано или поздно вы увидите необходимость соединиться с Россиею для общей безопасности Христиан». Сие лукавство не обмануло Панов: читая письмо, они усмехались и весьма учтивою грамотою изъявили нам благодарность, сказав однако ж, что у них другие слухи; что сам Феодор, если верить пленникам Крымским, обещаниями и дарами склоняет Хана ко впадениям в Литву. Между тем 600 Литовских Козаков разбойничали в южных пределах России, сожгли новый город Воронеж, убили тамошнего начальника, Князя Ивана Долгорукого: мы требовали удовлетворения и велели Царевичу АрасланАлею, Кайбулину сыну, идти с войском в Чернигов. Наконец, в Октябре 1590 года Послы Сигизмундовы, Станислав Радоминский и Гаврило Война, приехали в Москву договариваться о мире и союзе; но в первой беседе с Боярами объявили, что Россия нарушила перемирие взятием Шведских городов и должна возвратить их. Им ответствовали, что Швеция не Литва; что родственная связь Королей не уважается в политике, и что мы взяли свое, казнив неправду и вероломство. О вечном мире говорили долго: Сигизмунд как бы из великодушия отказывался от Новагорода, Пскова, Северских городов и проч., но без Смоленска не хотел мириться. Бояре же Московские твердили: «не дадим вам ни деревни Смоленского уезда». С обеих сторон около двух месяцев велеречили о выгодах тесного Христианского союза всех Держав Европейских. Бояре с живостию представляли Вельможам Литовским, что Король без сомнения весьма неискренно желает сего союза, испрашивая в то же время (как было нам известно) милость у Султана; что Сигизмунда ожидает Баториева участь, стыд, уничижение бесполезное пред надменностию Оттоманов; что Баторий думал угодить Амурату злодейским убиением славнейшего из всех Рыцарей Литовских, Подковы , и не угодил: ибо до смерти трепетал гневного Султана и платил ему дань рабскую; что одна Россия, в чувстве своего величия отвергнув ложную дружбу неверных, есть надежный щит Христианства; что Хан, столь ужасный для Сигизмундовой Державы, не смеет ни делом, ни словом оскорбить Феодора, коему более двухсот Крымских Князей и Мурз служат в войске. Хотя Послы уже не оказывали спеси и грубости, как бывало в Стефаново время, однако ж не принимали нашего снисходительного условия: «владеть обеим Державам, чем владеют». Истощив все убеждения, Царь (1 Генваря 1591) призвал на совет Духовенство, Бояр, сановников и решился единственно подтвердить заключенное в Варшаве перемирие впредь еще на двенадцать лет, с новым условием, чтобы ни Шведы нас, ни мы Шведов не воевали в течение года. Феодор, исполняя древний обычай, дал присягу в соблюдении договора и послал Окольничего СалтыковаМорозова взять такую же с Сигизмунда.

Россия наслаждалась миром, коего не было только в душе Правителя!.. Устраним дела внешней Политики, чтобы говорить о любопытных, важных происшествиях внутренних.

В сие время Борис Годунов в глазах России и всех Держав, сносящихся с Москвою, стоял на вышней степени величия, как полный властелин Царства, не видя вокруг себя ничего, кроме слуг безмолвных или громко славословящих его высокие достоинства; не только во дворце Кремлевском, в ближних и в дальних краях России, но и вне ее, пред Государями и Министрами иноземными, знатные сановники Царские так изъяснялись по своему наказу: «Борис Федорович Годунов есть начальник земли; она вся приказана ему от самодержца и так ныне устроена, что люди дивятся и радуются. Цветет и воинство, и купечество, и народ. Грады украшаются каменными зданиями без налогов, без работы невольной, от Царских избытков, с богатою платою за труд и художество. Земледельцы живут во льготе, не зная даней. Везде правосудие свято: сильный не обидит слабого; бедный сирота идет смело к Борису Федоровичу жаловаться на его брата или племянника, и сей истинный Вельможа обвиняет своих ближних даже без суда, ибо пристрастен к беззащитным и слабым!» — Нескромно хваляся властию и добродетелию, Борис, равно славолюбивый и хитрый, примыслил еще дать новый блеск своему господству важною церковною новостию.

Имя Патриархов означало в древнейшие времена Христианства единственно смиренных наставников Веры, но с четвертого века сделалось пышным, громким титлом главных Пастырей Церкви в трех частях мира, или в трех знаменитейших городах тогдашней всемирной Империи: в Риме, в Александрии и в Антиохии. Место священных воспоминаний, Иерусалим, и Константинополь, столица торжествующего Христианства, были также признаны особенными, великими Патриархиями. Сей чести не искала Россия, от времен Св. Владимира до Феодоровых. Византия Державная, гордая, не согласилась бы на равенство своей Иерархии с Киевскою или с Московскою: Византия раба Оттоманов не отказала бы в том Иоанну III, сыну и внуку его; но они молчали, из уважения ли к первобытному уставу нашей Церкви, или опасаясь великим именем усилить духовную власть, ко вреду Монаршей. Борис мыслил иначе: свергнув Митрополита Дионисия за козни и дерзость, он не усомнился возвысить смиренного Иова, ему преданного, ибо хотел его важного содействия в своих важных намерениях. Еще в 1586 году приезжал в Москву за милостынею Антиохийский Патриарх Иоаким, коему Царь изъявил желание учредить Патриархию в России: Иоаким дал слово предложить о том Собору Греческой Церкви и предложил с усердием, славя чистоту нашей Веры. В Июле 1588 года, к великому удовольствию Феодора, явился в Москве и Патриарх Константинопольский, Иеремия. Вся столица была в движении, когда сей главный Святитель Христианский (ибо престол Византийского Архиерейства уже давно считался первым), старец знаменитый несчастием и добродетелию, с любопытством взирая на ее многолюдство и красоту церквей, благословляя народ и душевно умиляясь его радостным приветствием, ехал на осляти к Царю по стогнам Московским; за ним ехали на конях Митрополит Монемвасийский (или Мальвазийский) Иерофей и Архиепископ Элассонский Арсений. Когда они вошли в златую палату, Феодор встал, чтобы встретить Иеремию в нескольких шагах от трона; посадил близ себя; с любовию принял дары его: икону с памятниками Страстей Господних, с каплями Христовой крови, с мощами Св. Царя Константина — и велел Борису Годунову беседовать с ним наедине. Патриарха отвели в другую комнату, где он рассказал Борису свою историю. Лет десять управляв Церковию, Иеремия, обнесенный какимто злым Греком, был сослан в Родос, и Султан, вопреки торжественному обету Магомета II не мешаться в дела Христианской духовной власти, беззаконно дал Патриаршество Феолипту. Чрез пять лет возвратили изгнаннику сан Иерарха; но в древнем храме Византийских Первосвятителей уже славили Аллу и Магомета: сия церковь сделалась мечетию. «Обливаясь слезами, — говорил Иеремия, — я вымолил у жестокого Амурата дозволение ехать в земли Христианские для собрания милостыни, чтобы посвятить новый храм истинному Богу в древней столице Православия: где же, кроме России, мог я найти усердие, жалость и щедрость?» Далее, беседуя с Годуновым, он похвалил мысль Феодорову иметь Патриарха Российского; а лукавый Годунов предложил сие достоинство самому Иеремии, с условием жить в Владимире. Иеремия соглашался, но хотел жить там, где Царь, то есть в Москве: чего не хотел Годунов, доказывая, что несправедливо удалить Иова, мужа святого, от Московского храма Богоматери; что Иеремия. не зная ни языка, ни обычаев России, не может быть в духовных делах наставником Венценосца без толмача, коему непристойно читать во глубине души Государевой. «Да исполнится же воля Царская! — ответствовал Патриарх, — уполномоченный нашею Церковию, благословлю и поставлю, кого изберет Феодор, вдохновенный Богом». В выборе не было сомнения; но для обряда Святители Российские назначали трех кандидатов: Митрополита Иова, Архиепископа Новагородского Александра, Варлаама Ростовского, и поднесли доклад Царю, который избрал Иова. 23 Генваря (1589), после Вечерни, сей наименованный Первосвятитель, в епитрахили, в омофоре и в ризе, пел молебен в храме Успения, со всеми Епископами, в присутствии Царя и бесчисленного множества людей; вышел из алтаря и стал на амвоне, держа в руке свечу, а в другой письмо благодарственное к Государю и к Духовенству. Тут один из знатных сановников приближился к нему, держа в руке также пылающую свечу, и сказал громко: «Православный Царь, Вселенский Патриарх и Собор освященный возвышают тебя на престол Владимирский, Московский и всея России». Иов ответствовал: «Я раб грешный; но если Самодержец, Вселенский Господин Иеремия и Собор удостаивают меня столь великого сана, то приемлю его с благодарением»; смиренно преклонил главу, обратился к Духовенству, к народу, и с умилением произнес обет ревностно блюсти вверенное ему от Бога стадо. Сим исполнился устав избрания , торжественное же посвящение совершилось 26 Генваря, на Литургии, как обыкновенно ставили Митрополитов и Епископов, без всяких новых обрядов. Среди Великой , или Соборной, церкви, на помосте, был изображен мелом орел двоеглавый и сделан феатрон о двенадцати степенях и двенадцати огненниках : там старейший Пастырь Восточного Православия, благословив Иова как сопрестольника великих отцов Христианства и возложив на него дрожащую руку, молился, да будет сей Архиерей Иисусов неугасаемым светильником Веры. Имея на главе митру с крестом и с короною, новопоставленный Московский Патриарх священнодействовал вместе с Византийским; и когда, отпев Литургию, разоблачился, Государь собственною рукою возложил на него драгоценный крест с животворящим древом, бархатную зеленую мантию с источниками, или полосами, низанными жемчугом, и белый клобук с знамением креста; подал ему жезл Св. Петра Митрополита и в приветственной речи велел именоваться главою Епископов, отцем отцев, Патриархом всех земель Северных, по милости Божией и воле Царской. Иов благословил Феодора и народ; а лики многолетствовали Царю и двум Первосвятителям, Византийскому и Московскому, которые сидели с ним рядом на стульях. Вышед из церкви, Иов, провождаемый двумя Епископами, Боярами, многими чиновниками, ездил на осляти вокруг стен Кремлевских, кропя их Святою водою, осеняя крестом, читая молитвы о целости града, и вместе с Иеремиею, со всем Духовенством, Синклитом, обедал у Государя.

Чтобы утвердить достоинство и права Российского священноначалия, написали уставную грамоту, изъясняя в ней, что Ветхий Рим пал от ереси Аполлинариевой , что Новый Рим , Константинополь, обладаем безбожными племенами Агарянскими; что третий Рим есть Москва; что вместо лжепастыря Западной Церкви, омраченной духом суемудрия, первый вселенский Святитель есть Патриарх Константинопольский, второй Александрийский, третий Московский и всея России , четвертый Антиохийский, пятый Иерусалимский; что в России должно молиться о Греческих, а в Греции о нашем, который впредь, до скончания века, будет избираем и посвящаем в Москве независимо от их согласия или одобрения. К наружным отличиям сего Архипастыря нашей церкви прибавили следующие: «Выход его должен быть всегда с лампадою, с пением и звоном; для облачения иметь ему амвон о трех степенях; в будни носить клобук с Серафимами и крестами обнизными, мантии объяринные и всякие иные с полосами; ходить в пути с крестом и жезлом; ездить на шести конях». Тогда же Государь с двумя Патриархами соборно уложил быть в России четырем Митрополитам : Новогородскому, Казанскому, Ростовскому и Крутицкому; шести Архиепископам : Вологодскому, Суздальскому, Нижегородскому, Смоленскому, Рязанскому, Тверскому — и осьми Епископам : Псковскому, Ржевскому, Устюжскому, Белозерскому, Коломенскому, Северскому, Дмитровскому.

Участвуя более именем, нежели делом, в сих церковных распоряжениях, Иеремия, Митрополит Монемвасийский и Архиепископ Элассонский ездили между тем в Лавру Сергиеву, где, равно как и в Московских храмах, удивлялись богатству икон, сосудов, риз служебных; в столице обедали у Патриарха Иова, славя мудрость его беседы; славили также высокие достоинства Годунова и редкий ум старца, Андрея Щелкалова; всего же более хвалили щедрость Российскую: ибо их непрестанно дарили, серебряными кубками, ковшами, перлами, шелковыми тканями, соболями, деньгами. Представленные Царице, они восхитились ее святостию, смиренным величием, ангельскою красотою, сладостию речей, равно как и наружным великолепием. На ней была корона с двенадцатью жемчужными зубцами, диадема и на груди златая цепь, украшенная драгоценными каменьями; одежда бархатная, длинная, обсаженная крупным жемчугом, и мантия не менее богатая. Подле Царицы стоял Царь, а с другой стороны Борис Годунов, без шапки, смиренно и благоговейно; далее многие жены знатные, в белой одежде, сложив руки. Ирина с умилением просила Святителей Греческих молить Бога, чтобы он даровал ей сына, наследника Державе — «и все мы, тронутые до глубины сердца (говорит Архиепископ Элассонский в описании своего путешествия в Москву) вместе с нею обливаясь слезами, единогласно воззвали ко Всевышнему, да исполнится чистое, столь усердное моление сей души благочестивой!» — Наконец Государь (в мае 1589) отпустил Иеремию в Константинополь с письмом к Султану, убеждая его не теснить Христиан, и сверх даров послал туда 1000 рублей, или 2000 золотых монет Венгерских, на строение новой Патриаршей церкви, к живейшей признательности всего Греческого Духовенства, которое, Соборною грамотою одобрив учреждение Московской Патриархии, доставило Феодору сию хартию (в Июне 1591) чрез Митрополита терновского, вместе с Мощами Святых и с двумя коронами, для Царя и Царицы.

Таким образом уставилась новая верховная степень в нашей Иерархии, чрез 110 лет испроверженная самодержцем великим как бесполезная для церкви и вредная для единовластия Государей, хотя разумный учредитель ее не дал тем Духовенству никакой новой Государственной силы и, переменив имя, оставил Иерарха в полной зависимости от Венценосца. Петр I знал историю Никона и разделил , чтобы ослабить власть духовную; он уничтожил бы и сан Митрополита, если бы в его время, как в Иоанново или в древнейшие, один Митрополит управлял Российскою Церковию. Петр Царствовал и хотел только слуг: Годунов, еще называясь подданным, искал опоры: ибо предвидел обстоятельства, в коих дружба Царицы не могла быть достаточна для его властолюбия и — спасения; обуздывал Бояр, но читал в их сердце злую зависть, ненависть справедливую к убийце Шуйских; имел друзей: но они им держались и с ним бы пали, или изменили бы ему в превратности рока; благотворил народу, но худо верил его благодарности в невольном чувстве своих внутренних недобродетельных побуждений к добру и знал, что сей народ в случае важном обратит взор недоумения на Бояр и Духовенство. Годунов на месте Петра Великого мог бы также уничтожить сан Патриарха; но, будучи в иных обстоятельствах, хотел Польстить честолюбию Иова титлом высоким, чтобы иметь в нем тем усерднейшего и знаменитейшего пособника: ибо наступал час решительный, и самовластный Вельможа дерзнул наконец приподнять для себя завесу будущего!

[1591 г.] Если бы Годунов и не хотел ничего более, имея все, кроме Феодоровой короны, то и в сем предположении мог ли бы он спокойно наслаждаться величием, помышляя о близкой кончине Царя, слабого не только духом, но и телом — о законном его наследнике, воспитываемом материю и родными в явной, хотя и в честной ссылке, в ненависти к Правителю, в чувствах злобы и мести? Что ожидало в таком случае Ирину? монастырь: Годунова? темница или плаха — того, кто мановением двигал Царство, ласкаемый Царями Востока и Запада!.. Уже дела обнаружили душу Борисову: в ямах, на лобном месте изгибли несчастные, коих опасался Правитель: кто же был для него опаснее Димитрия?

Но Годунов еще томился душевным гладом и желал, чего не имел. Надменный своими достоинствами и заслугами, славою и лестию; упоенный счастием и могуществом, волшебным для души самой благородной; кружась на высоте, куда не восходил дотоле ни один из подданных в Российской Державе, Борис смотрел еще выше, и с дерзким вожделением: хотя властвовал беспрекословно, но не своим именем; сиял только заимствованным светом; должен был в самой надменности трудить себя личиною смирения, торжественно унижаться пред тению Царя и бить ему челом вместе с рабами. Престол казался Годунову не только святым, лучезарным местом истинной, самобытной власти, но и райским местом успокоения, до коего стрелы вражды и зависти не досягают, и где смертный пользуется как бы божественными правами. Сия мечта о прелестях верховного державства представлялась Годунову живее и живее, более и более волнуя в нем сердце, так, что он наконец непрестанно занимался ею. Летописец рассказывает следующее, любопытное, хотя и сомнительное обстоятельство: «Имея ум редкий, Борис верил однако ж искусству гадателей; призвал некоторых из них в тихий час ночи и спрашивал, что ожидает его в будущем? Льстивые волхвы или звездочеты ответствовали: тебя ожидает венец … но вдруг умолкли, как бы испуганные дальнейшим предвидением. Нетерпеливый Борис велел им договорить; услышал, что ему царствовать только семь лет, и, с живейшею радостию обняв предсказателей, воскликнул: хотя бы семь дней, но только царствовать ». Столь нескромно Годунов открыл будто бы внутренность души мнимым мудрецам суеверного века! По крайней мере он уже не таился от самого себя; знал, чего хотел! Ожидая смерти бездетного Царя, располагая волею Царицы, наполнив Думу, двор, приказы родственниками и друзьями, не сомневаясь в преданности великоименитого Иерарха Церкви, надеясь также на блеск своего правления и замышляя новые хитрости, чтобы овладеть сердцем или воображением народа, Борис не страшился случая беспримерного в нашем отечестве от времен Рюриковых до Феодоровых: трона упраздненного, конца племени державного, мятежа страстей в выборе новой династии, и твердо уверенный, что скипетр, выпав из руки последнего Венценосца Мономаховой крови, будет вручен тому, кто уже давно и славно Царствовал без имени Царского, сей алчный властолюбец видел, между собою и престолом, одного младенца безоружного, как алчный лев видит агнца!.. Гибель Димитриева была неизбежна!

Приступая к исполнению своего ужасного намерения, Борис мыслил сперва объявить злосчастного Царевича незаконнорожденным, как сына шестой или седьмой Иоанновой супруги: не велел молиться о нем и поминать его имени на Литургии; но рассудив, что сие супружество, хотя и действительно беззаконное, было однако ж утверждено или терпимо церковною властию, которая торжественным уничтожением оного призналась бы в своей человеческой слабости, к двойному соблазну Христиан — что Димитрий, невзирая на то, во мнении людей остался бы Царевичем, единственным Феодоровым наследником — Годунов прибегнул к вернейшему способу устранить совместника, оправдываясь слухом, без сомнения его же друзьями распущенным, о мнимой преждевременной наклонности Димитриевой ко злу и к жестокости: в Москве говорили всенародно (следственно без страха оскорбить Царя и Правителя), что сей младенец, еще имея не более шести или семи лет от роду, есть будто бы совершенное подобие отца: любит муки и кровь: с веселием смотрит на убиение животных: даже сам убивает их. Сею сказкою хотели произвести ненависть к Димитрию в народе; выдумали и другую для сановников знатных: рассказывали, что Царевич, играя однажды на льду с другими детьми, велел сделать из снегу двадцать человеческих изображений, назвал оные именами первых мужей Государственных, поставил рядом и начал рубить саблею: изображению Бориса Годунова отсек голову, иным руки и ноги, приговаривая: «так вам будет в мое Царствование!» В противность клевете нелепой, многие утверждали, что юный Царевич оказывает ум и свойства достойные отрока Державного; говорили о том с умилением и страхом, ибо угадывали опасность невинного младенца, видели цель клеветы — и не обманулись: если Годунов боролся с совестию, то уже победил ее и, приготовив легковерных людей услышать без жалости о злодействе, держал в руке яд и нож для Димитрия; искал только, кому отдать их для совершения убийства!

Доверенность, откровенность свойственна ли в таком умысле гнусном? Но Борис, имея нужду в пособниках, открылся ближним, из коих один, Дворецкий Григорий Васильевич Годунов, залился слезами, изъявляя жалость, человечество, страх Божий: его удалили от совета. Все другие думали, что смерть Димитриева необходима для безопасности Правителя и для Государственного блага. Начали с яда. Мамка Царевичева, Боярыня Василиса Волохова, и сын ее, Осип, продав Годунову свою душу, служили ему орудием; но зелие смертоносное не вредило младенцу, по словам летописца, ни в яствах, ни в питии. Может быть, совесть еще действовала в исполнителях адской воли; может быть, дрожащая рука бережно сыпала отраву, уменьшая меру ее, к досаде нетерпеливого Бориса, который решился употребить иных, смелейших злодеев. Выбор пал на двух чиновников, Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова, одолженных милостями Правителя; но оба уклонились от сделанного им предложения: готовые умереть за Бориса, мерзили душегубством; обязались только молчать, и с сего времени были гонимы. Тогда усерднейший клеврет Борисов, дядька Царский, Окольничий Андрей ЛуппКлешнин, представил человека надежного: Дьяка Михайла Битяговского, ознаменованного на лице печатию зверства, так, что дикий вид его ручался за верность во зле. Годунов высыпал золото; обещал более, и совершенную безопасность; велел извергу ехать в Углич, чтобы править там земскими делами и хозяйством вдовствующей Царицы, не спускать глаз с обреченной жертвы и не упустить первой минуты благоприятной. Битяговский дал и сдержал слово.

Вместе с ним приехали в Углич сын его, Данило, и племянник Никита Качалов, также удостоенные совершенной доверенности Годунова. Успех казался легким: с утра до вечера они могли быть у Царицы, занимаясь ее домашним обиходом, надзирая над слугами и над столом; а мамка Димитриева с сыном помогала им советом и делом. Но Димитрия хранила нежная мать!.. Извещенная ли некоторыми тайными доброжелателями или своим сердцем, она удвоила попечения о милом сыне; не расставалась с ним ни днем, ни ночью; выходила из комнаты только в церковь; питала его из собственных рук, не вверяла ни злой мамке Волоховой, ни усердной кормилице Ирине Ждановой. Прошло немало времени; наконец убийцы, не видя возможности совершить злодеяние втайне, дерзнули на явное, в надежде, что хитрый и сильный Годунов найдет способ прикрыть оное для своей чести в глазах рабов безмолвных: ибо думали только о людях, не о Боге! Настал день, ужасный происшествием и следствиями долговременными: 15 Маия, в субботу, в шестом часу дня, Царица возвратилась с сыном из церкви и готовилась обедать; братьев ее не было во дворце; слуги носили кушанье. В сию минуту Боярыня Волохова позвала Димитрия гулять на двор: Царица, думая идти с ними же, в какомто несчастном рассеянии остановилась. Кормилица удерживала Царевича, сама не зная, для чего: но мамка силою вывела его из горницы в сени и к нижнему крыльцу, где явились Осип Волохов, Данило Битяговский, Никита Качалов. Первый, взяв Димитрия за руку, сказал: «Государь! у тебя новое ожерелье». Младенец, с улыбкою невинности подняв голову, отвечал: «Нет, старое…» Тут блеснул над ним убийственный нож; едва коснулся гортани его и выпал из рук Волохова. Закричав от ужаса, кормилица обняла своего Державного питомца. Волохов бежал; но Данило Битяговский и Качалов вырвали жертву, зарезали и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда Царица вышла из сеней на крыльцо… Девятилетний Святый Мученик лежал окровавленный в объятиях той, которая воспитала и хотела защитить его своею грудью: он трепетал, как голубь , испуская дух, и скончался, уже не слыхав вопля отчаянной матери… Кормилица указывала на безбожную мамку, смятенную злодейством, и на убийц, бежавших двором к воротам: некому было остановить их; но Всевышний мститель присутствовал!