«Ах, коварный бес,— думает пустынник,— до чего же ты мне надоел! Когда только ты оставишь меня в покое? Лучше уж и вправду что-нибудь, сделать, лишь бы отвязался от меня, окаянный». И думает: что же легче сделать? «Убить человека — страшно. Сблудить с женщиной — мерзко. Лучше напьюсь допьяна, а потом отосплюсь, и все будет хорошо. И сатана от меня отвяжется навсегда». И вот он идет, берет вина, напивается допьяна и собирается уже ложиться спать. Вдруг в дверь его келии постучали. Он открывает: женщина. «Раб Божий,— умоляет она,— я заблудилась, не дай погибнуть в безлюдной пустыне, пусти переночевать». Пустынник борется с собой, но хмель берет свое. Он очарован женщиной, пускает ее в свою келию, ночью блудит с ней, но когда немного протрезвился, то ужаснулся от того, что наделал! Ведь теперь все пустынники узнают, что он блудник и пьяница! Стыд-то какой! Ужас-то!.. Что же делать теперь? А враг-то ему на ушко: «А ты убей эту женщину и зарой в песок. Ведь пустыня — кто узнает?» Пустынник убивает женщину, зарывает ее в песок, а когда, наконец-то, совсем опомнился, увидел, что кругом обманут, осмеян, жестоко оскорблен. Сделал уступку врагу в одном, будто в самом малом, а получилось, что соделал все преступления: и напился, и сблудил, и убил...

***

Да, так диавол проводит нас, слабых, малоопытных, а подчас уступчивых и непостоянных, и вроде бы на малых делах, но жестоко губит наши неопытные души. Вот так же и птицелов ловит птицу. Довольно того, чтобы птичка зацепилась коготочком за сети,— она тут же становится добычей птицелова. Довольно душе чуть-чуть зацепиться за диавольскую приманку, как вся она оказывается во власти сатаны и делает большие — смертные — преступления. «Блюди убо, душе моя, не сном отяготися, да не смерти предана будеши...» (Чин полунощницы).

О, как страшна смерть вечная! С вечным тартаром, с вечным червием и невыносимым зловонием. Да мы и представить себе не сможем те ужасы и муки гееннские, которые приготовлены для нас, нерадивых и нераскаянных грешников. «Блюди убо, душе моя,.. да не смерти предана будеши, и Царствия вне затворишися...»

Хочешь, мой милый друг, видеть наглядно, как страшны гееннские муки и как невыносим адский смрад?

***

Н.А. Мотовилову, почитателю Преподобного Серафима Саровского, пришлось заночевать на одной станции по дороге из Курска. После чая он взял свои рукописи и стал их разбирать. Ему попалась записка об исцелении бесноватой девицы из дворян. Мотовилов подумал: как это может случиться, что православная христианка приобщается Пречистых и Животворящих Тайн Господних, и вдруг одержима бесом? Он сказал себе: «Этого не может быть! Посмотрел бы я, как бы посмел в меня вселиться бес, раз я часто прибегаю к Таинству Святого Причащения!» И в это самое мгновение страшное, холодное, зловонное облако окружило его и стало входить в его судорожно сжатые уста.

Как ни бился несчастный Мотовилов, как ни старался защитить себя от льда и смрада вползающего в него облака, оно вошло в него все, несмотря на все его нечеловеческие усилия. Руки были точно парализованы и не могли сотворить крестного знамения, застывшая от ужаса мысль не могла вспомнить спасительного имени Иисусова.

После вселения в него этого смрадного тумана ему пришлось испытать три ужасные гееннские муки: гееннский огонь, гееннский холод и гееннского червя.

В течение трех дней он чувствовал, как сжигается, но не сгорал. По 16–17 раз в сутки снимали с него гееннскую сажу, что было видимо для всех. Далее геенский огонь сменился страшным холодом, и в течение двух суток огонь его не только не жег, но и согреть не мог. Он держал руку над горящим пламенем свечи, она покрывалась копотью, но даже не согревалась.

Третья мука продолжалась только полтора дня, но какой это был ужас и какое страдание от неописуемого и непостижимого!

Неусыпаемый гееннский червь грыз все его внутренности. Он выползал через уста, нос, уши и снова возвращался внутрь. Мотовилов мог брать его в руки и растягивать. И червь этот никому, кроме самого Мотовилова и архиепископа Антония, не был виден.