Фанар летом – изумительное место встреч, перекресток Церквей и народов. Патриарх принимает каждого, беседует с ним по–гречески, по–французски, или по–английски (языки, на которых он говорит свободно), но может сказать и несколько дружеских фраз по–итальянски, по–немецки, по–испански. Общение с ним исключительно непринужденно: стаканы со свежей водой, чашки с ароматным кофе передаются из рук в руки; люди вместе читают Отче наш и даже–когда в компании есть француз – поют Марсельезу, которую патриарх переделал на свой экуменический лад: «Вставайте, дети Церкви, настал день единства». Афинагор I оставляет на завтрак почетных гостей и среди них – почти всегда православных, принадлежащих к Церквам в рассеянии или к другим Церквам–сестрам. По монашеским правилам, «патриарх не может иметь цветов у себя на столе», и дамам подают всегда отдельно. Трапеза проста и проходит быстро. Все собираются в рабочем кабинете за кофе. Малыши дремлют на коленях у своих матерей – материнство гречанок отмечено каким–то царским смирением; дети возятся и шумят. Патриарх предпочитает их всем остальным, даже и отцу Бергето, обслуживающему главны католический приход Бейоглу и в каком–то смысле представляющему Павла VI неподалеку от Фанара. Элегантный, благовоспитанный, лощеный, одетый всегда в светское, этот церковный сановник напоминает дипломата высокого стиля. Патриарх взволнован, но разговаривает с ним, но думает, видимо, о другом. Внезапно его лицо освещается внутренним светом: нашел! Он хватает со столика, стоящего рядом с его рабочим столом, маленького музыкального ангела и позолоченного дерева, ангела поистине в итальянском стиле, долго роется в куче своих бумаг, находит концерт, заботливо упаковывает ангелочка и предлагает его смуглой девчушке, что, набегавшись по комнате, уселась теперь на его колени. Отец девочки – известный греческий врач из Америки, и патриарх показывает ему лекарства, которыми он пользуется. «Но разве бывает лекарство от старости?» Внезапно он встает и направляется к молодой паре, которая только что пошла вместе с маленьким мальчиком. Это православные ливанцы, члены молодежного Движения, обновившего всю христианскую жизнь в Антиохийском патриархате. Они хорошо знают патриарха, и, возвращаясь из Европы, останавливаются в Стамбуле специально, чтобы его повидать. Они молоды и хороши собой. Патриарх смотрит на них со всей сердечной теплотой старика, который, что редко бывает, не ревнует к молодости, но благословляет ее. «Какой у тебя красивый, крепкий отец, – сразу же говорит он мальчику, – тебе бы радоваться на него». Во всей этой православной сутолоке визитеры из католиков и протестантов стараются сохранить подобающий вид, жены английских священников в мини–юбках благочестиво поджимают колени, патриарх щурится, супруге доктора Рамси он говорит, что она – первая дама, the first lady англиканской Церкви, все пространство в комнате как будто подрагивает от жары, ребенок дремлет па коленях у матери. Жара населяет своими летучими видениями красноватые холмы за Золотым Рогом. На стене – старый заслуженный солдат – генерал Севдет Сунай, президент Турецкой Республики, «в Центральном парке водятся белки, в Милуоки построена новая греческая церковь, очень красивая», на другой стороне Ататюрк гениально перевоплощается в серого тотемического волка, которому поклонялись турки у подножия Тянь–Шаня. «Мы находимся здесь уже три тысячи лет», – говорит патриарх, над ним – икона Матери Божией, со странно закутанными руками, с отрешенным, чистым, как бы ушедшим в даль ликом – таково и тайное лицо патриарха, «отделенного от всех, единого со всеми».

«Я – гражданин мира, – говорит Афинагор I. – Я принадлежу Востоку, но я стал гражданином мира». От Эпира до Македонии, от Балкан до Соединенных Штатов, от американской мечты к космополитическому опыту, который приносит ему каждое лето на Фана–ре, он пришел к видению той всемирной республики, чьей закваской станут христиане, и где каждый человек и каждый народ найдет свое место – видению того великого братства народов во Христе, о котором говорил Достоевский при открытии памятника Пушкину.

В Халки, куда патриарх отправляется отдохнуть после праздника Успения, он, воспользовавшись анфиладой двух гостиных, любит вечерами посмотреть австрийские кинохроники или австрийские документальные фильмы. Вот общество, сыгравшее столь активную роль в создании современного мира техники. Не утратив при этом своей утонченности и не потеснив Церкви. Вот страна, лишенная воли к власти, но сохраняющая наследство великого многонационального государства; короткая лента была, кстати, посвящена процветанию венгров и словенцев. Вот мир, свободный от страха. В 1967 году патриарх мечтал, что вселенский Собор, созыву которого он содейстствовал, соберется в Вене, и австрийское правительство пригласило его в этот город во время его большого путешествия по Западной Европе. Однако приглашение религиозного лидера со стороны не Церкви, а государства, смутило турецкую сторону. И патриарх отказался от поездки в Вену.

На экране, где показывалось турне австрийского дирижера, внезапно появляется Россия. Равнина, снег. Пейзаж приобретает какую–то значительность, в нем есть что–то мягкое и одновременно тяжеловесное, и что–то незавершенное, неопределенное. Австрия – страна с былой историей, Россия – с историей будущей. Православие невидимо заквашивает это тяжелое тесто. Патриарх знает это. Грек с Балкан, где в греках часто текла славянская кровь, – византиец, помнящий и о том, что Россия на вершинах своей мысли стала, по выражению Василия Татакиса, «Византией после Византии», православный, потрясенный мученическим русским опытом XX века, Афинагор I питает большую любовь ко «святой Руси».

Огромное дерево православия вписывается в него как крест на карте земли. Корни лежат в Иерусалиме. Патриарх дважды ездил туда, во второй раз, чтобы встретиться с папой. В Александрии и Антиохии – первые побеги, первые выражения египетского ощущения вечности и семитического ощущения истории, в Константинополе – провиденциальное горнило, где соединяется все лучшее Азии, Африки и Европы, дабы стать вместилищем Света. Легендарный маршрут апостола Андрея из святой Земли в Византию и дальше до самой Скифии обрисовывает вертикальный стержень креста. Россия на Востоке, рассеяние Европы и Америки к западу изображают две его горизонтальные прекладины.

«Все народы хороши. Я принадлежу всем народам. Закваской человеческого единства должно быть единстство христиан».

Время патриарха строго распределено. В 8 часов утреня, до которой он работает или размышляет около часа. В 8 часов с половиной – первый небольшой завтрак. До десяти часов он принимает своих сотрудников, узнает новости, делится впечатлениями от них. От десяти до часу дня дверь его открыта для всех. После обеда (и летнего послеобеденного сна), патриарх работает в своем рабочем кабинете. Вся почта, а также и счета проходят через его руки, ибо он авторитарен и скрупулезен. В пять часов – вечерня. Затем в течение часа он подписывает бумаги. Короткий обед с одним или двумя друзьями. По вечерам чтение. Ныне патриарх не поглощает книгу за книгой, он довольствуется просмотром того, что ему посылают, рискуя задержаться лишь в том случае, если наталкивается на мысль острую, близкую к жизни. Газеты, напротив, привлекают его все больше и больше, ибо они рассказывают о текущей жизни во всех ее формах: религиозной, политической, научной. Патриарх же все больше стремится понять сегодняшних людей, чтобы на их языке передать им радость бытия Божия.

Это страстное желание познать человека так наглядно проявляет себя тогда, когда после дневного завтрака патриарху приносят почту. Он распечатывает ее сам с каким–то явным удовольствием в пальцах, не переставая между тем беседовать со своими гостями. «Уже пятьдесят восемь лет я распечатываю почту с неизменным любопытством и даже с неизменной радостью. Корреспонденция: отличное слово! Все эти послания говорят о том, что человек по сути своей природы жаждет любить и быть любимым».

Когда вечером он неторопливо едет по улицам Стамбула, то видишь его радость – радость быть человеком среди людей. Работа окончена, толпа обретает свой восточный вид, она предается ленивым развлечениям, в которых есть что–то примитивно созерцательное. 132

«Радость – первое право человека», – говорит тогда патриарх, сочетая таким образом «Декларацию прав» с ясновидением духа. «Радость – имя Божие». «Имя Божие – радость».

В нем ощущается необычайная потребность в деятельности, как будто он все хочет сделать сразу. Во время беседы он не только уступает искушению распечатать почту, но и тогда, когда порой ему приносят доклад, или досье, он проглядывает его на месте и кладет в стопку бумаг, которая вырастает по правую руку от его кресла, или же подписывает письмо или какое–то решение. В течение всего этого времени он полностью владеет беседой, помнит о каждом из своих собеседников, готовит подарок для ребенка или отыскивает для своего старого келейника деньги на телеграмму.

«Для меня все можно выразить одним словом: я нападаю, всегда нападаю. Но не на людей, а непосредственно на свою цель. Как только эта цель выбрана, я знаю, что нужно идти на жертвы. Я знаю также, что нужно уметь быть терпеливым. Когда я проигрываю сражение, я не застреваю на этом, не ломаю голову себе: виноват – не виноват. У меня нет такого слова: к несчастью. Я всегда атакую».

Но он умеет испытать настоящую радость и от запаха жасмина, и наблюдая за полетом птиц, когда в конце дня они уходят в открытое море, или вдруг прервав беседу в саду, чтобы понаблюдать за той сложной работой, которой заняты муравьи. В Халки он приобрел кусок земли неподалеку от школы, где находится неиссякаемый источник. Это позволило ему оросить парк, окружающий школу, и еще более украсить ее. И можно видеть, как с непокрытой головой, подоткнутым подрясником он любовно ухаживает за своим садом.