В какие именно выражения должны облекаться эти благословения? Очевидно, в словеса добрые, мудрые, иногда радостно-шутливые, но неизменно врачующие душу, раздираемую гневом и неприязнью. Наконец, разберем случай явного помешательства, когда человек не реагирует адекватно на общение в силу мозговых повреждений или иных (духовных) причин. Думаю, можно и должно беседовать с ним, как это бывает при словесном обращении к младенцам, еще не способным рационально осмыслять человеческую речь.

Но ведь это совсем не главное в общении! Душа-то, бессмертная, разумная, живая, прекрасная – внемлет, чувствует, общается! Итак, будемте говорить что-либо доброе и достойное образа Божия в человеке, который закрыт от нас (ментально). Энергия любви и благодать, действующая посредством ее, сообщается больному сверхрационально, как это бывает и с малышами.

Их сердца не останутся без духовного прибытка… А значит, дело проповеди будет свершено. 9.                 Общение с заключенными Поговорим о совершенно уникальной и своеобразной аудитории: о заключенных. Для начала попытаемся составить себе представление о внутреннем устроении нашего потенциального слушателя, выделить что-то типическое, характерное для этой группы.

И затем проанализируем, какие языковые средства, какие стилистические приемы, какой ключ подобрать для того, чтобы их сердца раскрылись и восприняли живое слово. Кто-то удачно пошутил, что мы в России все условно досрочно освобожденные. Но и без шуток можно сказать, что наша страна, испившая горькую чашу скорбей вследствие богоотступничества, в двадцатом веке стала огромным концентрационным лагерем.

И не без помощи, поддержки и одобрения просвещенного Запада, который финансировал этот уникальный эксперимент в течение многих десятилетий – ударную работу на крупнейших комсомольских (понимай, зековских) стройках страны. В этом смысле подозреваю, что на уровне фенотипа, склада личности, мы от наших родителей и дедов переняли страх перед системой, хорошо отлаженной скулодробительной общественной мясорубкой, которая во имя народа вела войну против своего же народа.

Хотя в советское время патефоны, граммофоны, художественные картины и кинофильмы без устали твердили о гордости как о высокой черте самосознания советского человека и само слово «человек» звучало очень гордо, но вот этот подлый, ползучий, живучий страх вошел в сердца людей. Особенно в митрополиях – Питере и Москве. Этот страх ночной жизни города, шума подъехавших к дому «воронков», забиравших и рабочих, и крестьян, и врачей, и профессоров; страх, суть которого – бесправие личности, принесение ее в жертву бесчеловечным идеям, проник в плоть и кровь наших бабушек и дедушек.

И генетическая память об этом страхе, думаю, во многом отличает нас от западного самосознания, где все творится во имя и во благо (падшего) человека, где иное правовое сознание, где права человека вынесены на щит. У нас в этом смысле психология каких-то рябчиков или куропаток. Раз нас останавливает милиция – значит, мы уже в чем-то провинились.

Если нам задает вопрос сотрудник государственной безопасности – значит, это не так просто. «Мы за вами давно наблюдаем. У нас к вам есть несколько вопросов, которые хотелось бы разрешить в доверительной обстановке». Да уж, действительно, в двадцатом столетии русская пословица «от сумы да от тюрьмы не зарекайся» оправдалась на сто двадцать процентов.

И, конечно, живя в России, как бы кто ни относился к творчеству Солженицына, положительно или отрицательно, но «Архипелаг ГУЛАГ», общим объемом в шесть тысяч страниц, нужно прочитать от начала до конца, и притом неспешно. Хотя мы в свое время читали его за три дня. Ибо всё, о чем написано в этом произведении, писатель испытал на собственной шкуре, прошел огонь и воду и медные трубы.

Психологию заключенного применительно к новейшим бесчеловечным условиям СЛОНа – советского лагеря особого назначения – писатель раскрыл с не меньшей глубиной, чем некогда это сделал Федор Михайлович Достоевский в «Записках из Мертвого дома». Особенно впечатляют первые главы «ГУЛАГа», когда главный герой, читай: автор, только попадает в эту систему, где суждено ему провести более десяти лет.

Как глубоко им описана психология человека невиновного и неизвестно кем несправедливо осужденного, надеющегося через двадцать три дня получить свободу! Как пронзительно рассказывается об этой демаркационной черте между гражданской вольницей, свободой и режимным бытием. Иное время, иное пространство, иное самочувствие. Это, конечно, нужно знать.

Тем паче, это близко всем нам, ибо нет семьи, которая в лице деда, или двоюродного дядюшки, или других родственников не прошла через страшные истребительно-трудовые лагеря «великого стратега», ругать которого сегодня непопулярно. Популярно обелять и возводить на пьедестал. Однако слов из песни не выкинешь, это было. Конечно, в нашем отечестве узники делились на «политических» и на «блатных».

И вряд ли уже мы когда-нибудь вернемся к благородству этих «политических» – людей, страдавших за идеи, за идеалы, особенно за Христа и Церковь Его. Страшно, когда узаконивается произвол, а сильный становится правым. Не приведи Бог, чтобы  в нашей жизни доминировали  законы уголовного мира. Они все сформулированы в «Архипелаге ГУЛАГе» у Солженицына: «сегодня подыхай ты, а завтра я. Вот девиз «ýрок». «Брали, и брать будем».

Так возглашали «блатные», обчищавшие карманы «политических», с этапа поступавшие в одну с ними камеру. Современные зоны, или лагеря – это действительно особый мир, законы которого изучаются только на практике, по водворении туда. Те, кто писали о местах лишения свободы в сталинские годы, говорили о том, что администрация имела обыкновение входить в теснейшее единение с ворами в законе.