Вторая же часть, главная, может и должна быть соотнесена с беседой Господа в синагоге о хлебе небесном: Аз есмь Хлеб, сшедый с Небес. Истинно говорю вам, отцы ваши ели манну и умроша в пустыне. Тот, кто будет вкушать сей Хлеб, не умрет во век (Ин. 6, 35; 41; 49-51). Рассуждение о превосходном небесном брашне, пище и питии духовном, Теле и Крови Создателя.

Святые Отцы видят в этом прошении алкание христианином высшей правды, которая одновременно есть и освещение наше, Христос в Его Пречистых Таинах. Сюда же можно было бы еще малую часть присовокупить о Писании, Слове Божием, которое исходит из уст Господа. Ибо это тоже хлеб, тоже манна. В Писании сказано: Коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим;  возлюбих заповеди Твоя паче злата и топазия (Пс. 118, 103;127).

Получится очень содержательное, духовно ясное, радостное слово, которое действительно учит духовной жизни, не заводя в области заоблачные, и указывает христианину на его насущную задачу: единство со Христом чрез молитву, мольбу о ежедневном. Чрез Писание и назидание в нем. И чрез Божественную Евхаристию. Ваши строчки не должны быть бездумным пересказом толкования.

Может быть, даже выскажу пожелание, чтобы вы воедино связали все три подхода к истолкованию Священного Писания. Читайте творения Святых Отцов, размышляйте над ними и не поступайте по поговорке: жил был Мих и имел сто книг, спал на них, но не знал, что в них. ЛЕКЦИЯ 6. Значение художественного образа в проповедническом искусстве и образность языка Священного Писания Раскрывая Священное Писание, изучая Ветхий или Новый Завет, мы, изначально даже не начитанные в книгах Библии, чувствуем и понимаем отличие этих священных, сакральных текстов от, скажем, философской прозы.

Мы, прежде всего, отмечаем для себя полнокровность, жизненность языка Писания. Этот язык не ущерблен, не сведен к теоретическим положениям, моральным постулатам, абстракциям, но он говорит и уму, и сердцу, воздействуя на всю целокупность нашего жизненного фона. Отсюда мы делаем вывод, что Дух Святой, дышавший устами пророков и апостолов, определенным образом слагает слова, организует речь так, что она становится доступной и простецу, и мудрецу.

Слово Библии обращено ко всякому внимательному и усердному читателю. И многое говорит человеку именно посредством образа словесного, образа художественного, большей частью в жанре притчей или иносказаний. В основе такого образа, который может воплощаться в иносказания или притчи, а может представлять собой и единое слово, лежит, конечно, сравнение. 1.

Сравнение Спаситель, говоря о Небесном Царствии, говоря о благодати Божией, возрождающей человеческую личность, конечно же, ведал, что слушатели его грубы и косны, что слушателям Его вовсе не так уж удобно и не так уж легко умом восходить к тайнам духовного мира. Да и вообще те, кто побывал там, за гранью земного бытия, т.е. кто вкусил жизни будущего века, признаются: нет на земле таких слов, нет и понятий, выражаемых словами, которыми мы бы могли передать содержание всего увиденного и услышанного там.

Апостол был восхищен до третьего неба и говорит: Слыша неизреченные глаголы, ихже не леть есть человеку глаголати ( 2 Кор. 12, 4). Т.е.: Слышал я такие глаголы, о которых невозможно поведать здесь на земле. То же самое и блаженная Феодора высказывала Григорию, ученику Василия Нового по поводу своего странствования к Престолу Божию. То же самое говорила и Клавдия из Барнаула.

Многие знают, что случилось с ней уже в   двадцатом столетии. Нет, – говорила она, – таких слов, которыми я могла бы выразить все то, что я там увидела и услышала. Что же, отказаться вовсе от свидетельства? Нет, конечно, но нужно прибегать, как мы уже сказали, к сравнениям. «Всякое сравнение хромает», – говорили античные риторы. Что тень по отношению к самому предмету, то земное слово по отношению к тайнам будущего века.

Тайны горнего мира не могут быть изречены, не могут воплотиться, отлиться в земные слова, которые в большей или меньшей степени удовлетворительно отражают предметы земные. В этом смысле, может быть, должно понимать поэтическое утверждение Тютчева: Мысль изреченная есть ложь. Именно в том смысле, что земное слово всегда ограничено и потому ущербно для передачи того, что невидимо.

Но, очевидно, когда поэт размышлял об этом, он, наверное, не брал во внимание духовную природу слова. Ведь слово, как мы помним, есть воплощенная мысль. И слову присущ дух, порождающим источником которого является ум человеческий либо ум Божий.  Но вернемся к размышлению о языке. Всегда сравнение между земным и небесным условное, ибо полного тождества, конечно же, между Царством Христа и, например, закваской быть просто не может.

Помните, как тот же Тютчев писал:   Певучесть есть в морских волнах, Гармония в стихийных спорах... <…> Невозмутимый строй во всем, Созвучье полное в природе, – Лишь в нашей призрачной свободе Разлад мы с нею познаем...   Он как бы утверждал этими словами Божественную установленность гармонии в природе, от которой мы по своему неразумию в погоне за призрачной свободой (т.е. свободой от заповедей) всеми силами стремимся уклониться.

А потом, почти век спустя, Николай Заболоцкий написал ему в ответ:   Я не ищу гармонии в природе. Разумной соразмерности начал Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе Я до сих пор, увы, не различал. Как своенравен мир ее дремучий! В ожесточенном пении ветров Не слышит сердце правильных созвучий, Душа не чует стройных голосов.

  Удивительное дело: советский поэт пытается возразить поэту прошлого века, но его поэтический и в чем-то пророческий дар приводит его, тем не менее, к сходным выводам. Дальше в   этом стихотворении Николай Заболоцкий пишет, что, когда наступает ночь и душа отдыхает от бесплодной игры земного мира противоречий, то, если она действительно любит, – ей совершенно неожиданным образом может открыться и суть боли человеческой, и высокий мир другой души, а через это и Солнце Правды.