И стал он писать, несомненно, по велению свыше, по наитию, по Божиему послушанию – то есть, не мог таить того сокровища, которого искал, которое годами копил, как мудрая пчела сносит в улей нектар с цветов. И, конечно, слово старца Силуана не похоже на наше слово. В нем вовсе нет ничего случайного, поверхностного. Слово никогда не опережает мысль.

Да и где-то у него написано, что святые Божии человеки никогда от себя ничего не произносили, но произносили свыше, по велению Духа. Старец Силуан, как мы помним, скончался в 1938 году. Но по своей жизни, по внутреннему опыту, несомненно, он был един от древних, то есть состоял в духовном преемстве со знаменосцами, отцами Святой горы, дышал их духом, явился звеном в этой златой цепи святогорской святости.

И нам особенно удобно, вчитываясь в писания старца Силуана, понимать, как рождалось и восходило слово в Средневековье, как творили, как учили святители Русской православной церкви, византийские отцы. В глубоком молчании, исихии, то есть молитвенном собеседовании с Богом, при молчании уст они наблюдали рождение в своей душе слова не человеческого, но Божия.

И действительно, всякий из проповедников может проверить это на своем собственном опыте: сомкни уста и молчи – час, два, три. Отвечай только по необходимости. И даже тот, кто жалуется на рассеянность, тот, кто не может найти в своем сердце невинной, глубокой, светлой мысли, в молчании откроет для себя гораздо больше, чем если бы он беседовал с самими умудренными людьми, поучаясь от них знанию.

Молчание, как указывают Святые Отцы, прекращая действие языка, имеет свойство обращать мысль в глубину сердца. В молчании душа словно выходит из этого существования, перестает быть гражданкой видимого мира и видит себя пред вратами вечности. Молчание, а значит, и то, что ему способствует, например полное уединение, действительно, всего более плодоносно и плодотворно, когда речь идет об умственных трудах вообще и о словесных, проповеднических трудах, в частности.

Мы сами инстинктивно знаем силу и пользу молчания, недаром же иногда просим: «Не мешайте мне, мне нужно сосредоточиться»; «Попросите никого меня не тревожить»; «Я хочу побыть наедине с собственными мыслями»; «Мне нужно прийти в себя», – и прочие выражения употребляем, свидетельствуя себе и окружающим об особенном состоянии немоты уст и, следовательно, оживления внутренней жизни сердца.

Но, безусловно, мало еще внешней отрешенности. Для словесной, проповеднической, деятельности совершенно необходимо и особенное состояние сердца, ради чего мы и молчание так любим и так его ценим. Общаясь с людьми, мы вольно или невольно заражаемся их страстями, беспорядочными движениями души, проявляющимися и вовне - в жестах, словах и поведении.

Тот, кто внимательно за собой наблюдает, делает необходимый вывод, что общение с людьми помрачает немощную в духовном отношении душу, каковыми все мы являемся. Общение с людьми заставляет нас осознать справедливость закона Блеза Паскаля, гласящего о том, что в сообщающихся сосудах уровень жидкости одинаков. Отец Иоанн Кронштадтский в своем знаменитом дневнике утверждает о таинственной связи, которою соединены между собою души, существа бестелесные.

Все мы, человецы, почтены одной и той же природой, которая в Адаме едина, а в нас представляется раздробленной. Но все мы, вместе с тем, не разобщены настолько, чтобы наш внутренний мир не терпел никаких колебаний, изменений, движений при сообщении друг с другом. Отец Иоанн Кронштадтский, между прочим, говорил, что ему приходилось затрачивать особенные усилия, когда во время богослужений собиралось огромное число людей светских различных сословий, и отец Иоанн чувствовал ту стену, которую должно было ему пробить даром своей сердечной молитвы.

Пробить, дабы окружавшие его тысячи людей отрешились под воздействием благодати от присущей им мертвенности сердец, окамененного нечувствия и ощутили прилив молитвенных чувств, ощутили бы движение сердца горé, испытали бы то, чего каждый из них вдали от такого молитвенника, каким был отец Иоанн Кронштадтский, никогда не ощущал. И вот отец Иоанн уподобляет себя труднику в каменоломне, который своей тайной пастырской молитвой, молитвой народного вождя словно бьет в эту стену и разрушает ее, наконец, добиваясь победы (

а он привык побеждать в духовной брани, умудрившись в ней за многие десятки лет) и объединяя собравшихся с ним в единое молитвенное дыхание. Но вернемся к нашей мысли о том, что, общаясь с людьми, мы неприметно для себя входим в резонанс с их душевной конституцией, устроением и всякий раз ощущаем свое сердце измененным по сравнению с моментом, предшествующим началу общения.

И чем внимательней мы за собой наблюдаем, тем явственней это чувствуем. Как бы у души есть такие невидимые руки, которыми она осязает сердца окружающих и выносит из этого определенный опыт. Мы как бы по наитию инстинктивно различаем людей с тяжелой волей, с нелегким сердечным устроением; различаем тех, кто каким-то образом угнетает нас внутренне.

При иных людях нам тяжело бывает не то что молиться, а даже сохранить независимый строй мысли. Реже встречаются те, кто напротив, согревает, умиряет нас. Ну а те, кто совершенно чужд церковной жизни и готов признать в ком-то из окружающих вампиров, чувствуют себя как выжатый лимон, едва лишь полчаса пообщаются с соседкой или соседом. То есть, не будучи людьми самостоятельными в духовной жизни, не имея пуповины, связующей душу с Богом, они еще в большей зависимости находятся от мира, от мирского духа, владеющего сынами человеческими.

И вот уединение и молчание для того-то и нужны, чтобы пришла к нам мало-помалу тишина чувств. Хорошо об этом сказано в ремарке к молитвам перед чтением Псалтири: постой мало, дондеже утишатся все чувства, а затем, оставив привычку куда-то спешить, без лености, со умилением и сокрушением, а не борзясь, начни внимать глаголемому не только умом, но и сердцем.