А бескорыстие рождает еще одно проявление любви, которое можно было бы назвать великодушием. А можно назвать благородством. Благородство. Великодушие. Действительно, если я бескорыстно созерцаю те сокровища, которые Бог вложил в Свои сосуды, если я умею радоваться тем дарам, которыми они, бессмертные души, почтены, если я вижу пред собой Царских детей, сыновей и дочерей, призванных к соцарствованию со Христом, как же мне проявлять по отношению к ним что-либо иное, кроме великодушия и благородства?!

Какая у меня может появиться злоба, неприязненное чувство?! Какая у меня может появиться узость в подходе к человеку, коль скоро мы от полноты воспринимаем друг друга, а не от ущерба?! Если мне не нужно завладевать им – как говорил апостол Павел: ибо я ищу не вашего, а вас (2 Кор. 12, 14) , – то, стало быть, в отношении к человеку вместе со свободой и любовью будут проявляться те теплота и широта, которые, преимущественно, являются атмосферой христианского общения.

Особенно это важно, когда мы приходим к детям. Потому что дети существа еще более открытые, богатые в духовном отношении, чем взрослые. И дети особенно нуждаются в этой царственной атмосфере, исключающей какое бы то ни было давление, ложь, фарисейство, менторство, эгоистическую дидактику [11] . Детей просто нужно согревать, пробуждать в них чувства добрые, помогать им раскрываться в лучах любви Божией.

И, безусловно, все просчеты и неудачи в общении с детьми брать на себя. А доходит ведь до того, что педагог, даже крещеный, возмущается, вслух называет детей дебилами, которые ничего не усваивают, ну как об стенку горох. «Ну что мы с вами целую четверть бились над извлечением кубических корней?! И где результат? Где понимание?! Я не вижу в ваших глазах желания ни учиться, ни молиться, ужас какой-то, убожество!

» – искренно возопит некий горе-учитель, и мы, если уподобимся оному, провалимся вместе с ним в болото нелюбви, эгоизма, а также буквоедства, формализма и прочих педагогических просчетов. Конечно же, словесное состояние души появляется в молитвенной стихии сердца. Отец Иоанн Кронштадтский утверждал, что он не может не молиться, что молитва для него есть второе дыхание.

Молитва есть предстояние Богу, всегдашнее сопребывание с Ним. Молитва есть обращенность всего существа человеческого к Богу. И такое вот врастание в непостижимое до конца Существо Божие, сопряженность с Ним, пребывание с Ним, сроднение с Ним является внутренней проповедью, внутренним словом. Ибо молитва дает нам мысль, устремленную к Самому Богу, питающуюся Богом.

Вот почему и слов-то особо не нужно там, где есть эта установка на молитву, хождение пред Богом, в Боге. Как говорил апостол Павел, ибо все из Него, Им, и к Нему (Рим. 11, 36). Именно через эту молитвенную стихию наше слово обретает ту внутреннюю ясность, простоту, силу, доходчивость, тот психологизм, то есть применение к сердцам наших ближних, к сердцам слушателей наших, что и дарует проповеднику искомое.

На этом мы завершаем размышления о предпосылках проповеднического искусства. Вам же я предлагаю поразмышлять о том, что конспективно здесь было изложено. И может быть, хорошо попробовать самим соединить все это в единый словесный портрет проповедника слова Божия, и в создании такого портрета объединить и распространить отдельные наши тезисы, показав внутренний мир проповедующего.

Как бы опуститься мысленным взором в сердце проповедующего и начертать для себя такую программу духовного действия. ЛЕКЦИЯ 8. ВНЕШНИЙ ОБЛИК ПРОПОВЕДНИКА, ВЗГЛЯД, ЖЕСТИКУЛЯЦИЯ В искусстве речи, искусстве публичного выступления важны абсолютно все аспекты. Проповедник слова Божия должен уделять внимание внешним, вспомогательным по отношению к слову средствам, ибо он настоящий воин Христов, который готовясь к сражению, внимательно проверяет, чистит и шлифует до блеска все, даже самые мелкие детали своего боевого оснащения.

Итак, сегодня мы будем говорить о взоре проповедующего, его жестах и вообще о его внешнем облике. Конечно, если речь идет об устном общении, то немалым подспорьем для говорящего служат его ясные очи. Хотя этот вопрос достаточно тонкий и трудный. Как поступать с собственным взором? Как неопытный боец, прежде чем стрелять из винтовки, зажмуривается, так бывает и   с нами поначалу.

Ибо очень трудно одновременно и думать, о чем ты говоришь, и изучать, скажем, аудиторию, общаться с нею визуально. Поэтому часто бывает, что взор говорящего устремляется в одну точку и взгляд его становится фиксированным. Самое скверное дело, когда вы фиксируете взгляд на читаемом вами тексте, общаясь более с бумажкой, чем с живыми людьми. Вы свою речь тогда, даже читаемую выразительно, подсекаете на корню.

Вот почему Петр I запретил читать доклады по бумажке, « дабы дурость каждого видна была». Глаза могут также сослужить нам плохую службу, если говорящий растерян и взор его блуждает, как злой дух, не имея места, где бы поселиться, за что бы зацепиться. Такой растерянный взгляд, конечно, выдает душевное волнение или томление. В лучшем случае докладчик вызывает к себе жалость, и то у наиболее совестливой и мудрой части своей аудитории.

Бывает, конечно, иные ораторы пользуются своим взором, как нейтронным или психотропным оружием. К числу таких принадлежат школьные опытные, но бездушные учителя, которые могут взглядом испепелить или пригвоздить к стене, или просвечивают вас насквозь, или еще что-нибудь делают далекое и чуждое гуманности и   человеколюбия. Есть такой взгляд, от которого невольно сжимаешься и душа уходит в пятки.

И бывает, что если у человека недостаток деликатности, то он согрешает взором, ибо через глаза, безусловно, происходит общение душ, но общение может и быть заквашенным греховной страстью. Вот почему в каталоге грехов есть и такой: бесстыдное, дерзновенное взирание. «Пялить зенки» неблагочестиво, ибо иной телом чист, а взором любодействует, и, безусловно, чем более душа скромна и целомудренна, чем она духовнее, тем она осторожнее с чужими взглядами и со своим собственным взором.