Я читал еще отроком это произведение, очень занимательное для советской литературы. Сейчас, конечно, иначе на него смотришь. Но оно в значительной мере отравлено совершенно не русским духом. Произведение глубоко атеистическое, циничное, хотя не лишенное остроумия. Но главный герой этого произведения Остап Бендер, великий комбинатор, тоже не чужд был нежных чувств. Однако он оказался не на высоте. Обманул свою невесту.

Принес ее в жертву призрачным миллионам. А потом, рассказывая о том, как он ее любил, в частности, вспоминает то, что и мы вспоминаем, когда нам нужно воскресить в погрубевшей душе мужа светлые, радостные воспоминания о его избраннице. «Батюшка, – жалуется один из прихожан, – ну что она мне плешь проедает? Я ей говорю: «Ну, верен я, верь. Вот при свидетелях клянусь. Но могу себе позволить что-то. Но верен.

А она меня достает всячески», – и так не по-доброму смотрит на ту, которую когда-то прижимал к своей мужественной груди. Вот батюшке и нужно этому неандертальцу каким-то образом вернуть мягкость сердца. «А скажите, вы четырнадцать лет назад как-то изъяснялись вашей лучшей половине в любви?» – «Ну, было». – «А читали ей стихи?» – «Да я, вообще-то, не поэт». – «Это ясно. По первому взгляду. Ну, что-нибудь по школьной программе?

«Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». И вот интересно, когда по-доброму, без всякой актерской патетики это четверостишие прочтешь, как ни странно, очень часто у людей мгновенно теплеет сердце. Не потому, чтобы само стихотворение так влияло. Наверное, все зависит от расположения и от вашего стремления что-то вдохнуть в сердца.

Но слова-то сами по себе прекрасны, совершенны. А главное, что они уже имеют жизнь самостоятельную в языковом пространстве России. И вы видите, как мягчеет сердце. И сами бы вы никогда не могли, может быть, изобрести ничего. А вот с помощью этого четверостишия добиваетесь многого. Представьте, что к вам на исповедь приходит женщина среднего пожилого возраста со следами былой красоты на лице.

А у нас аналойный столик с крестом и Евангелием стоит как раз напротив «Всецарицы», чудотворного образа, источающего благодатную помощь страждущим от всяких бед и напастей, в том числе и онкологических заболеваний. «Батюшка, я, вообще-то первый раз». – «Но не последний?» – «Да, не последний. Все плохо. Что-то жизнь превратилась в одну черную полосу. Муж в Чечне ранение получил. Сыночка в электричке скинхеды побили. Слава Богу, жив остался. Да вот еще мне операция предстоит. Боюсь, как бы не онкология. Вы представляете себе, батюшка?

» Да, священники на исповеди стоят не для того, чтобы находить соответствующую статью из кодекса нравственности и морали. Они должны, конечно, посочувствовать. А посочувствовав, расположить человека к дальнейшему исповедальному разговору. «Да, тяжело вам. Подумать только, какие беды на вашу светлую голову свалились». – «Эх, батюшка, была бы светлая…» Человек уже, значит, как-то со стороны смотрит на себя. «Ну, раздражаетесь иногда?» – «Да нет, я вообще спокойная. Если кого-то ненавижу, то тихо. Никто не догадается».

– «Но, знаете ли, лучше бы, наверное, сразу выговориться. Прости, Господи, и помилуй». И так вот вы беседуете с человеком. Мало-помалу область его жизни раскрывается. Наконец, доходите до самого больного пункта. Это общее место сейчас у постсоветского человека. (Я беру обобщенный пример, тут не выдается тайна исповеди.) «А вот за годы вашего союза (

не говоришь, супружества, потому что не венчаны, конечно, хоть и крещены) вам всегда удавалось сохранять верность?» – «Батюшка, вообще-то никогда не удавалось». – «А сколько раз не удавалось?» – «Это как?» – «Ну, сколько их было, таких летучих голландцев?» – «Ну, батюшка, вот на двух руках хватит». – «Но это поезд уже ушедший?» – спрашивает с надеждой священник. «Да нет, батюшка, в коммуне остановка». – «Как? И до сих пор?

» – «Да, мы выходим вместе гулять со своими собачками». – «То есть, до сих пор это имеет место?» «Имеет, батюшка, имеет. Он с женой не живет». – «Но они так все говорят». – «Как же так, матушка моя? У мужа ранение в Чечне, а вы так ведете себя. Может, это из-за такого вашего поведения и случилось». – «Это, – говорит, – со мной не связано. Это он сам подорвался на мине».

– «На ребенка скинхеды накинулись, – продолжает священник. – Да и вот у вас такой звонок из Небесной канцелярии. Операцию делать через неделю. Еще что там найдут. Это же ясное свидетельство, что надо что-то менять. Или я говорю неправильно?» – Она отвечает: «Да, нет, правильно все говорите, батюшка. Потому и пришла». Кажется, что уже священник добился победы. Ан нет.

«Ну, батюшка, мы уже пятнадцать лет дружим. Это еще до того, как я со своим майором свадьбу сыграла». – «Но неужели вам не видно, что вы правой рукой созидаете, а левой разрушаете? Вы желаете себе здоровья?» – «Ну, конечно. И кошка желает себе здоровья». – «Так как же вы пришли молиться о благополучном исходе операции и хотите взять благословение, а от греха не отступаете? Ведь ясно же, что нужно. Можно дружить с ним. Пожалуйста. Я вот тоже с вами дружу. И люблю вас по-хорошему.

Но если с ним продолжать отношения, то добра-то чего же ждать?» Вот вам немощная природа женская. Ну не хочет она отстать от этого греха. А может быть, хочет, но не может. Вот и остается только один последний козырь, в который вы должны вложить всю свою душу. Это четверостишие из Тютчева, которое я привожу, чтобы оживить героиню нашего рассказа.

«А не находите ли вы, что с нами случается все по четверостишию русского поэта?» Делаете риторическую паузу и потом произносите: «О, как убийственно мы любим, как в буйной слепоте страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей». И вот представьте себе, – говорите вы далее, – не дай Бог, сейчас перекрытие упадет нам на голову, и мы все, герои этой истории, у Престола Божия окажемся: вы, ваш супруг, голландец летучий, который с женой, как он говорит, не живет, и я.