Подобно поступают и националисты-язычники. "Русичи" они той доисторической Руси, которая поклонялась перунам и хорсам, но не Христу. К Руси христианской они относятся так же, как и мы к языческой, только более озлобленно. Получается, что в любом случае родина определяется верою, и у нас с ними - разная родина, хотя и общая территория, и общие предки по плоти, и язык один. Точно так же и в Сербии: один язык, но три веры, стало быть, и три родины, три народа: сербы (православные), хорваты (католики), боснийцы (магометане).

Но из всех душевных чувств - низших по сравнению с духовными - самым высшим является именно патриотизм. Его должно правильно и одухотворенно воспитывать в себе и развивать, избегая в нем всяких перекосов, которых может быть много: националистический, советский, расистский и прочие. Это тема для отдельного большого разговора.

Христианский патриотизм прошлого века был торжественным и радостным, а ныне он стал скорбным. Вот первое сердечное чувство, воспитываемое приобщением к русской православной культуре - горькая скорбь о погибающей родине.

Здесь мы снова подходим к той таинственной совместимости несовместного, о которой говорилось в прошлой главе. Отвращаясь от мipa, соскорбим отечеству. Не живем так, как все наши соотечественники вокруг, но не превозносимся перед ними, а печалимся об их погибельном состоянии, будучи почти не в силах чем-нибудь помочь им.

"Родина моя, ты сошла с ума" - так мог петь настоящий патриот своей страны, наблюдающий с ужасом, как она "шагает в ад широкой поступью". В родной стране мы оказываемся внутренними эмигрантами. Под словом "эмигранты" мы здесь понимаем не тех, кто родину покинул, а тех, у кого ее отняли. У таких лучше всего развито национальное сознание, они быстро понимают друг друга и сплоченно, дружно живут. Скорбь о погибшем отечестве они постоянно носят в сердце, и ничто не может утешить ее. Без крепкой веры во Христа такая скорбь может произвести душевный надрыв, но если ее совсем нет, то это гораздо хуже. Жить в России теперь вольготно и спокойно, не ощущая и не разделяя ее боли, - это путь к полному безчувствию.

Где бы мы ни поселились теперь, русские православные люди, все как-то мы не дома - взорван наш дом. И все же лучше уж жить на родном пепелище, чем в чужом доме.

Скорбь о погибающем отечестве не должна быть анонимной или безличной. Иначе это будет лишь дешевая сентиментальность и мечта о благе человечества. Эта скорбь реализуется в сопереживании ближним, прежде всего - к православным русским людям, сотелесникам во Христе. Появляется плач с плачущими и изредка, если повод есть - радость с радующимися, как заповедует Апостол (Рим. 12, 15). Помогает развитию этого чувства и вещественная помощь ближним, дела милосердия, которые, впрочем, только средства. Каждому ближнему от нас требуется именно милое сердце, а не акция "Милосердие". Это разные вещи. Облегчить чужую боль невозможно, иначе как разделив ее.

С другой стороны, наше сердце инертно, медлительно, прогревается оно медленно с возрастом, по мере перенесенных скорбей, и дела милости, совершаемые без превозношения, помогают ему оттаивать. Помогает сердечному воспитанию и правильный режим впечатлений, который нельзя нарушать.

Как для разума нельзя составить "инструкцию поумнения", так и для сердца такого предписания нет. То, о чем мы сказали, - это лишь самое вводное слово, на которое даже не обращают внимания в книгах по аскетике. Дальше должно идти главное - очищение сердца от страстей. Но духовный уровень учеников, с которого начинали работу с ними святые наставники прошлого, был совсем иной, чем теперь, и тогда не было нужды в подобном вводном слове, которое требуется ныне.

Хранение воли - послушание

Прилежит помышление человеку прилежно на злая от юности его (Быт. 8, 21) - так оценивает Сам Бог общий характер человеческой души в состоянии ее падения. Пожалуй, в наибольшей степени это относится к воле, не к области помыслов или чувств, а к области намерений и желаний. Среди помыслов наших встречаются добрые, а также много и не нравственных: не добрых и не злых. Среди чувств наших также довольно часты светлые проблески на общем греховном фоне. А вот желания наши сами по себе почти всегда эгоистичны и скверны. Все доброе в области наших желаний исходит не от нас самих, а приносится от воспитания или от голоса совести. Сама же по себе воля наша находится в наиболее растленном состоянии по сравнению с сердцем и умом. Наши добрые намерения обычно оскверняются сопутствующими недобрыми побуждениями: тщеславием, ожиданием награды, корысти, славы, желанием кого-то уязвить или посрамить и так далее. Не говорим уже о намерениях недобрых.

Чистым и добрым можно признать лишь то наше желание, цель которого была бы исполнить заповедь Божию - и только. За всю жизнь свою много ли припомним мы подобных своих желаний? Хотя бы одно?

Итак, воля наша требует наибольшего врачевания, и врачуется она только разумным послушанием о Господе. В аскетических книгах всюду говорится об отсечении своей воли или самоволия. Но дело в том, что преуспевшие в послушании и победившие затем все свои страсти суть люди никоим образом не безвольные. В нашем обыденном понимании это люди сильнейшей воли. Как же разобраться в этом словесном парадоксе? Что понимают святые Отцы под отсечением своей воли?