; потому что потребность удовлетворялась соразмерно с найденным. А тем, что у скрывающих излишнее, избыток превращается в червей, слово сие некоторым образом громко вопиет любостяжательным, что все, удерживаемое сверх потребности, по этому любостяжательному вожделению на следующий день, то есть, в ожидаемой жизни, для сокрывавшего это делается червем.

Но кто слышит о черве сем, тот, конечно, поймет сие о черве не умирающем, которому дает жизнь любостяжательность. А то, что отложенное только на субботу оставалось целым, не подвергаясь никакой порче, заключает в себе такой некий совет: тогда полезно для тебя любостяжательное произволение, когда собираемое не терпит порчи; тогда полезно для нас делаемое когда, перешедши пяток сея жизни, по смерти будем в бездействии: ибо день предшествующий субботе есть и именуется приготовление (пяток)

к субботе; а это есть настоящая жизнь, в которую заготовляем себе нужное для жизни грядущей. В ней не совершается ни одного из дел, дозволенных нам ныне, ни земледелия, ни торговли, ни военной службы, ни чего либо иного, озабочивающего нас здесь, даже и вовсе ничего; но живя в совершенном покое от таковых дел, будем собирать там плоды семян, посеянных нами ныне в настоящей жизни, — и плоды нетленные, если семена настоящей жизни добрые, — тленные же и гибнущие, если таковыми произрастит их нам делание сей жизни.

Ибо сказано: «сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную» (Гал. 6,8). Но одно уготовление к лучшему, в собственном смысле, именуется пятком: почему постановляется он законом; и отложенное при оном есть нетление. Но разумеемое в противном смысле должно быть наименовано не пятком, а превращением пятка. Потому-то один только пяток, служащий к преспеянию, узаконивает людям история, о противоположном же смысленным дает разуметь самым умолчанием.

Но как при воинских наборах предводитель воинства сперва обращает внимание на заготовление съестных припасов, и потом уже дает знак выходить на войну: таким же образом и воины добродетели, приняв запас таинственной снеди, потом уже начинают брань с иноплеменниками, предводителем в битве имея преемника Моисеева Иисуса. Примечаешь ли, как последовательно идет слово?

Пока человек, угнетенный лукавым мучительством, еще немощен, не мстит врагу сам собою; потому что не в силах: но другой сражается за немощных, и наносит врагу удар за ударом. Когда же освободится от рабства преобладающим, усладится древом, упокоится от трудов в пристанище под финиковыми деревьями, познает таинство камня и приобщится небесной пищи; тогда уже, не чужою рукою мстит неприятелю, но, как бы вышедши уже из детского возраста, и достигнув цветущей юности, сам собою вступает в борьбу с сопротивником, имея военачальником, не Моисея,—служителя Божия, но Самого Бога, у Которого Моисей был служителем.

Ибо закон, данный в начале в образ и сень грядущего, не остается ратоборствующим в действительных борьбах, — — военачальствует же исполнитель закона и преемник Моисеев, предвозвещаемый соименностью тогдашнего военачальника. А народ, если видит руки законодателя воздетыми, берет в битве верх над врагом: если же видит опущенными, уступает врагу.

И воздеяние Моисеевых рук означает взгляд на закон с понятиями самыми высокими, а преклонение к земле — низкое, по земле пресмыкающееся, истолкование и наблюдение закона по его букве. Отягчавшие руки Моисеевы поддерживает священник, употребляя содейственником близкого ему по роду. И это не вне связи с рассмотренным; потому что истинное священство, по причине соединенного с ним Божия слова, тяготою иудейского смысла до земли униженную действенность закона снова возводит на высоту, и упадающий закон подпирает камнем, чтобы он, восстав, под образом воздаяния рук, показывал взирающим свою цель.

Ибо действительно способными сие видеть в законе наипаче усматривается таинство креста. Посему говорит где-то Евангелие, что ни одна йота или ни одна черта не прейдет «из закона» (Мф. 5,18), означая в сказанном две черты, одну поперек и другую сверху в низ, которыми нарисуется образ креста, что было видимо тогда и в Моисее, который разумеется здесь вместо закона, и для взирающих на нею служит причиною торжества и победы.

Последовательным опять неким восхождением слово руководствует мысль нашу на высоты добродетели, Ибо кто подкрепился в силах пищею, показал эту силу в борьбе с противниками и оказался победителем над противоборствующими, тот возводится тогда к таинственному оному боговедению. А сим научает нас слово, в чем и сколько надлежит преуспеть по жизни, чтобы осмелиться потом приступить мыслию к горе боговедения, услышать глас труб, войти во мрак, где Сам Бог, и начертать на скрижалях Божественные письмена, — и если они сокрушатся по чьему либо прегрешению, снова представить Богу руками истесанные скрижали, и чтобы на них Божественным перстом начертались письмена, не приведенные в исполнение на первых.

Но лучше будет последовательно по порядку самой истории приспособить смысл ее к высшему разумению. Когда, кто, взирая на Моисея и на облако (которые оба путеводят идущих стезею добродетели, и Моисей при этом заменяет законные предписания, а облако — предводителя в законе), умом достигшим чистоты. в прохождении чрез воду, убив и отделив от себя иноплеменника; вкусит Мерры, то есть, жизни, удаленной от удовольствий, которая на первый раз кажется вкушающим горькою и противною, а в приявших древо производит сладостное ощущение; и потом насладившись красотами евангельских финиковых дерев и источников, исполнившись живой воды, которая есть камень, приняв в себя небесный хлеб, и показав свое мужество над иноплеменниками, при чем причиною победы служит воздеяние рук законодателя, предуказующее собою таинство креста: тогда возводится он к созерцанию превысшего Естества.

Путем же к таковому ведению бывает для него чистота, не только тела, очищаемого какими-либо окроплениями, но и одежд, измоченных водою от всякой нечистоты. А сие значит, что намеревающемуся приступить к созерцанию всего сущего, должно очистить себя во всем, быть чистым и не скверным по душе и по телу, омывшим с себя нечистоту соответственно душе и телу,—чтобы могли мы оказаться чистыми пред Тем, Кто видит сокровенное, и чтобы благоприличие в видимом сообразно было внутреннему расположению души.

Посему-то пред восхождением на гору, по Божию повелению, измываются «ризы» (Исх. 19,10), и ризами гадательно означается благоприличная наружность жизни. Ибо никто не скажет, что эта чувственная нечистота риз для восходящих к Богу бывает препятствием к сему восхождению; напротив того думаю, что ризами прекрасно именуется вся наружность житейских занятий.

Исправив это, и как можно дальше, отогнав от горы стадо бессловесных, приступает потом человек к восхождению до высоких понятий. А что ни одному бессловесному не дозволяется являться у горы, это, по моему предположению, значит, что в созерцании умопредставляемого превышается знание, доставляемое чувством. Ибо природе бессловесных свойственно распоряжаться по одному чувству без участия ума: ими руководит зрение: нередко и слух приводит в стремление к чему-нибудь, и все иное, от чего чувство приходит в деятельность, имеет великую силу в бессловесных.