Да и глас сей был членораздельный, Божьею силою, без способствующих выговору орудий, самый воздух членораздельно образовал в себе слово. И слово сие непросто было членораздельное; но узаконивало Божественные повеления. И продолжающийся глас возрастая усиливался, труба звучала громче себя самой, предшествующие звуки превосходя всегда последующими.

Весь народ не имел столько сил, чтобы выносить видимое и слышимое; и потому общее всеми приносится прошение Моисею, чтобы он стал посредником закона, и народ не отказывается, как Божию велению, верить всему, что ни возвестит Моисей по научению свыше. Посему снова все сходят к подошве горы, оставлен один Моисей, показавший в себе противное, или то, чем был он действительно.

Ибо когда все, сообща участвуя в деле, предаются паче страху, Моисей, оставшись один, поступает смелее окружавших его. Почему и из этого делается явным, что не собственною его немощью был тот страх, который объял его в начале, но потерпел он это по сочувствию с пораженными страхом. Посему когда, как некое бремя, сложив с себя боязнь народа, пришел он в себя; тогда осмеливается вступить и в самый мрак, и пребывает внутри незримого, став уже невидимым для взирающих на него (

ибо, проникнув в неисповедность Божественного тайноводства, там, и сам уже незримый, сопребывает с Незримым). А тем, что сделано им, научает он, как думаю, что намеревающемуся быть в единении с Богом, должно выйти из всего видимого, напрягая разумение свое к Незримому и Непостижимому, как бы к какой вершине горы, уверовать, что Божество — там, куда не восходит понятие.

В сем-то состоянии Моисей приемлет заповеди Божии. И они были — учение добродетели, сущность которого — благочестие, усвоение самых приличных представлений об Естестве Божием, о том, сколько Оно превыше всякого доступного разуму понятия и образца, не уподобляясь ничему познаваемому. Ибо Писание в представлениях о Боге повелевает не иметь в виду ничего умопостигаемого, и Естества всего превышающего не уподоблять чему- либо познаваемому рассудком, но веровать, что Оно есть, — а что Оно такое, или сколь велико, или откуда, или каким образом, оставлять без изыскания, как непостижимое.

Но Писание, преподавая учение о общих и частных законах, присовокупляет и то, сколько есть нравственных преспеяний. Вообще закон запрещает всякую неправду, обязывая иметь любовь к соплеменнику, а по утверждении сего, непременно требует по порядку за тем следующего: не делать никакого зла ближнему. В законах же подробных предписывается почтение родителям и излагается перечень запрещаемых погрешностей.

И как бы по предочищении ума сими законами, возводится Моисей к совершеннейшему тайноводству в мгновенном ему Божьею силою предуказании некоей скинии. А скиния была храм, имеющий красоту в неизъяснимом некоем разнообразии. Тут были преддверия, столпы, завесы, трапеза, светильник, алтарь кадильный, жертвенник, очистилище, внутренность святилища сокровенная и недоступная.

Красоту и расположение всего этого, чтобы чудо сие не утратилось из памяти, и могло быть показано дольним, повелевается Моисею не одному только писанию предать сие, но вещественным устроением сделать подобие невещественного оного создания, взяв для сего наиболее блистательные и видные вещества из находимых на земле. Из них всего более было золота, которым вокруг облиты были столпы.

С золотом вместе употреблено и серебро, украшавшее собою верхи и основания столпов чтобы, как думаю, более блистало золото среди отличающегося цветом на обоих концах. А в ином почтено полезным и вещество меди: оно служило надглавьем и основанием серебряных столпов. Завеса же и покровы, чем были обтянуты бока храма и верх над столпами, — все приготовлено было прилично ткацким искусством из вещества, пригодного для каждого дела.

У одних из тканей цвет был синева, багряница, огнезрачность червленой красоты, белизна виссона, — этот самородный и безыскусственный вид. На самое тканье взяты для иного лен, а для иного волосы; по местам же для красоты строения употреблены красные кожи. И это Моисей, по сошествии с горы, устроил при содействии других, по представленному ему образцу здания.

Тогда же, пребывая в оном нерукотворенном храме, получает Моисей закон об иерее, вступающем во святилище, каким убранством надлежит ему отличаться; и Писание излагает в подробности законы о внутреннем и наружном облачении. Началом облачения в одежды служит не сокрытое что либо, но видимое, ризы верхние, испещренные разными цветами, именно теми же, с какими устроена была завеса, но преимуществующие пред завесою золотою прядью.

Сии верхние ризы по обеим сторонам соединялись застежками, а это были изумруды, обделанные кругом в золото. Естественною красою этих камней служил блеск, издававший от себя какие-то зеленоватые лучи, а искусственною была чудная резьба. И красу эту составляла не художественная насечка черт для изображения каких либо идолов; но имена патриархов, начертанные на двух камнях, по шести на каждом.

К ним привешены были спереди щитки и витые верви, сплетенные между собою одна поперек другой с правильной расстановкой, на подобие сетки, опускались с верху от застежки по обе стороны щитков, чтобы, как думаю, более заметною казалась красота плетенья, просвечиваемого тем, что под ним. На груди иерея выдавалось то золотое украшение, в котором вделано было несколько, по числу патриархов, разных родов камней, расположенных в четыре ряда, и в каждом ряду по три; камни сии сделанными на них начертаниями показывали соименных коленам патриархов.

Под верхними ризами была риза внутренняя (Исх. 28,31), от выи доходившая до края ног, благолепно украшенная привесками бахромы. А внизу подол красиво был убран, не только испещренною тканью, но и золотыми привесками; и это были золотые звонки и пуговицы, рядами расположенные на подоле. Была также головная повязка вся из синевы, а спереди на челе дощечка из чистого золота с начертанными на ней какими-то таинственными письменами.